Есть основание полагать, что поездка эта будет весьма приятной.
* * *
Утренним поездом мы уезжаем из Сан-Сальвадора. Серое небо грозит дождем.
В купе, которое мы занимаем, пассажиров мало.
Когда поезд трогается, падре печально вздыхает и, указывая в открытую дверь на свинцовые тучи, тихо говорит:
Утро пасмурно, туманно,
Вроде должен дождик быть…
Счастлив был в такое утро
Я предлагаю ему сигарету.
— Вам грустно, падре?
— Нет, отчего же?
— Я вижу, вас осенило вдохновение, вы сочиняете стихи.
— Они не мои.
— Кто же их автор?
— Падре Рейес.
— Они прекрасны.
— Да.
И больше я не могу вытянуть из него ни слова. Он долго смотрит на проплывающие тучи, рассеянно курит. Что же такое творится с добрым падре? На него это не похоже…
Он снова вздыхает, вынимает из кармана четки, осеняет себя крестом и начинает перебирать в пожелтевших от никотина пальцах зерна четок. При этом он еле шевелит губами. Глаза его прикованы к носкам ботинок. Окончив молиться, он прячет четки, но беседу не заводит. В самом деле, что же это с ним?
Когда мы прибываем на станцию — не помню какую, — он снова глубоко и печально вздыхает и спрашивает нас:
— Который час?
— Девять часов пятнадцать минут, — отвечает дон Руперто.
— Господи, что за голова! Из-за молитвы я и забыл, что мне нужно выпить лекарство.
Он встает, протягивает руку за чемоданчиком, открывает его и вытаскивает большой флакон с голубым ярлыком. Это какая-то микстура. На ярлыке написано: «По столовой ложке через каждые два часа. Перед употреблением взбалтывать».
Недаром я подозревал, что падре болен.
Он пьет свое лекарство из мензурки. На лице его выражение отвращения, как у человека, которого тошнит.
Должно быть, снадобье это противно на вкус, хотя запах у него недурен. Пахнет не то полынной настойкой, не то кориандром, с полной уверенностью сказать не могу, потому что сам пью только виски.
Я высовываюсь в окошко. На солнце сверкают омытые деревья. Вглядываюсь в горизонт. Вдали поднимается столб дыма. Это в моем родном Исалько.
— Смотрите, смотрите, — внезапно оживляясь и показывая на сухое дерево, кричит падре. — Пес их побери!
Две объятые страстью горлинки бесстыдно предаются ласкам.
— Им нет никакого дела до того, что их видят! Но хотя они и ведут себя не очень пристойно, нам не следует вмешиваться в частную жизнь своих ближних.
И он прибавляет нежно:
— Ах, родные горлинки, сестрички наши!
Немного спустя на обочине мелькают две столь же родные ящерицы, тоже поглощенные беседой. Однако падре, без сомнения, их не видит, так как ничего не говорит.