Покажется
зимней
заснеженностью,
Когда Вам бросят,
как собаке
кость,
Вымоленное слово
нежности.
Пусть
Ваше страдание,
руки заламывая,
Застрянет в груди,
кусая губы,
Когда
из душевного хлама
Вам
Выберут взгляд,
обнаженный и грубый.
Пусть
в Ваших снах
два глаза волнующих
Горят,
как два солнца,
в слезах Ваших плавая.
Для них
Вы только
одна еще,
Одна —
и не самая
главная.
А впрочем,
Вы, наверное,
счастливая.
Вам солью,
наверное,
не посыпали рану.
И Вам неизвестна
привычка
болтливая
Выворачивать
душу
наизнанку.
Но, может быть, хватит
слов наболевших?
Теперь Вы знаете
мое мнение.
И, может быть,
уважая чувства околевшие,
Мы с Вами
закончим
прения?
Стихи стихами, они где-то там, наверху… А тут, поближе и пониже, — проза. Иногда одаривала сюрпризами.
В общежитии появилась группа почтенных немцев из ФРГ. Их водили, чтобы показать, как счастливы советские студенты и аспиранты. Заглянули они в блок, где жила Лена Калиничева. Один из немцев (кажется, главный редактор журнала «Квик») сказал, что она очень похожа на его дочь, и с ходу пригласил ее в Большой театр. Приглашение было принято. В театр они сходили. Немец уехал. А вокруг Калиничевой сгустились темные тучи бдительности: как могла советская аспирантка, член КПСС, пойти в театр с представителем империалистического государства?! Дошло дело до парткома. Не помню уж почему, но секретаря парткома не было, заседание вел я. Дрожащая Лена что-то лепечет. Члены парткома произносят разоблачительные речи. Вплоть до исключения! Но все-таки мне удалось сбить температуру. Ограничились обсуждением. Такие были нравы…
Дальше события развивались в двух плоскостях. С одной стороны, постепенно налаживались наши отношения с Леной. А с другой, поскольку после аспирантуры я оказался в «Коммунисте», — все более реальной становилась перспектива получения московского жилья. Квартирный вопрос, вспомним Булгакова, внес ожесточение в ситуацию.