Милов, стоя вплотную к кровати, смотрел на лицо женщины: оно было серо-бледным, он положил ладонь на ее лоб — лоб был холодным. Тогда Милов решительно откинул одеяло. Лили лежала в пижаме, чуть раскинув руки, на груди краснело пятнышко. Крови почти не было.
— Что… что это значит? — задыхаясь, произнес Граве за спиной.
Милов взял руку убитой. Рука была холодной, безжизненной.
— Ева! — крикнул он, — подойдите, пожалуйста, вы здесь нужны!
— Нет, но этого же не может быть, мы просто не туда попали, — проговорил Граве заплетающимся языком. Вошла Ева.
— Телефон совершенно онемел, — сказала она, — ни намека на звук… Что тут? Боже…
— Тихо! — закричал Граве. — Она спит! Спит, говорю вам! Это просто помада, след помады, выйдите отсюда, она выспится и встанет, мне лучше знать!
Ева произвела свои нехитрые манипуляции.
— Я, конечно, не судебный медик, — видимо, такое предисловие она считала обязательным, — но видно, что борьбы не было, вероятнее всего, в нее выстрелили, когда она спала — кто-то вошел в квартиру…
— Никто не мог войти в квартиру! — снова закричал Граве. — Замок настроен только на ее и, мой дактошифр!
Милов пожал плечами: он знал, что ключи есть к любым замкам.
— Ева, — попросил он, — вы не могли бы посмотреть внимательно: нет ли на теле следов уколов.
— Вы полагаете?.. — она недоверчиво смотрела не него.
— Сделайте это, пожалуйста.
— Тогда пусть Граве поможет мне.
— Вы думаете, он сейчас способен?
Граве стоял в углу, не издавая ни звука, покачиваясь с каблуков на носки и обратно.
— Но ведь… — тут Ева спохватилась, что перед ней лежит уже не живая женщина, а лишь тело, к которому применима другая система приличий. — Ну, тогда вы помогите…
«Никогда не раздевал мертвых женщин», — подумал Милов, не очень как-то послушными пальцами расстегивая пуговички.
— Нет, — сказала Ева, — ни следа. Что будем делать?
— Думаю, надо поз"-Ьтиться о нем, — сказал Милов, — боюсь, что для него это — удар ниже пояса, и сильнейший.
Но Граве в комнате уже не было — он стоял в прихожей, прижав телефонную трубку к уху, и что-то громко и возбужденно говорил по-намурски.
— Телефон, видимо, включили, — сказал Милов. Тут, в спальне, тоже был аппарат — на ночном столике, со стороны Лили. Милов поднял трубку, поднес к уху, покачал головой: ни звука.
— Дан, я боюсь, он… вы понимаете?
Милов кивнул и спросил:
— Что он говорит? Я не воспринимаю, когда разговор идет на такой скорости.
Он не сказал, что вообще Намурия — не его регион, и его послали сюда только потому, что заболел Мюнх, — если можно считать болезнью две пули, в груди и в плече, и на язык ему дали неделю времени.