– Прости меня. Прости. Прости…
Уже на вокзале, прощаясь перед метро – дальше она хотела ехать одна, – Анна попросила, заглянув в глаза:
– Я тебя очень прошу. Ты… удержись, ладно? Пожалуйста. Пусть все будет хорошо. Я хочу, чтоб ты был счастлив.
– Без тебя? – Он усмехнулся, хотя в глазах застыла тоска.
За один день – Анна видела – он повзрослел так, как у иного не получается за годы.
– Можно я буду тебе звонить?
– Не надо. Пожалуйста, ну пожалей ты меня!
– Тогда ты звони мне… хоть иногда. Просто набери номер – я буду знать, что это ты.
– Я не обещаю. Иди, милый. Береги себя.
Ему было так больно, как никогда в жизни. Не помнил, как добрался до дому, как оказался на привычном своем диванчике, из которого давно вырос. Напротив – в ногах – висела на стене акварель, написанная Анной: два яблока на зеленой скатерти. Зашла мама, стала говорить что-то – он не слушал, поддакивал и кивал, не понимая ничего.
– Дим, да ты слушаешь меня или нет? Я говорю – может, ты в Иркину комнату переберешься? А то живешь, как в пенале каком!
– Мам, да ладно, я привык…
– Ну, смотри. Что-то ты такой невеселый? Что-нибудь случилось?
– Да нет, ничего не случилось. Просто все кончилось.
– Что кончилось?
– Индейское лето. Осень, мам. Осень.
Дима продолжал жить прежней жизнью: ходил в институт, сидел на лекциях, что-то записывал, не понимая ни слова, но чаще просто закрашивал ручкой клеточки в тетради. Он старательно улыбался матери, которая смотрела на него тревожным взглядом, ездил в гости к Ирке, даже ходил на какие-то тусовки и все время, каждую секунду, ждал звонка от Анны, хотя еще тогда, при прощании, знал – не позвонит.
Хуже всего было ночью, когда расправляла крылья смертельная тоска или мучило нестерпимое желание. Он начал бегать по утрам, а вечером зачастил в тренажерный зал – только так, наломавшись до мушек в глазах, он мог спать ночью. Надеясь перебить клин клином, он пытался даже заводить какие-то отношения – не получалось ничего, ни одна не могла сравниться с Анной: все девчонки казались ему какими-то глупыми, суетными, плоскими, как бумажные куколки, которыми в детстве играла Ирка. Он ощущал себя старше сверстников и словно носил в душе запечатанный сосуд с любовью и болью, от которого леденило сердце. Приближалась сессия, а он не мог себя заставить заниматься: лекции пролетели мимо ушей, конспектов не было, и если бы не мать, он бросил бы институт и ушел в армию.
Спасла его Каринка – из всех девчонок она раздражала его меньше всего. Маленькая, худенькая, черноглазая пацанка, она красила волосы в немыслимые цвета, курила не переставая и училась лучше всех на курсе, идя на красный диплом. На лекциях она сидела рядом и видела его разукрашенные в черно-белую клеточку тетрадки. Она дала ему конспекты, притащила книжки, стала звонить, проверяя, занимается ли он. Димке было смешно, как она за него взялась – будто он двоечник, а она отличница, что его подтягивает. Каринка была очень забавная, умная, простая, без этих девчоночьих штучек, которые он ненавидел, и постепенно они подружились. Она вытаскивала его на прогулки в какие-то немыслимые места Москвы, водила в кино, а по вечерам они подолгу болтали по телефону. Рядом с ней Димка словно становился другим, прежним, как будто никакого индейского лета и не бывало. Но стоило Каринке пропасть из поля зрения, как он забывал о ней и снова погружался в трясину тоски.