Вечерами снова пишу.
Из соседней комнаты, сквозь приоткрытую дверь, слышно дыхание Лизы, спокойное и ровное.
Дыхание того, что я пишу, прерывисто, хрипло и неспокойно.
Заглавие я придумал уже давно: Книга умирающих.
Но живут умирающие, желтые зубы скалят и кусают.
Прошлые времена, которые я столь торжественно хоронил в очерках о Крутогорске, лукаво выглядывают из-под могильной плиты.
Милостивый государь, Николай Гаврилович, смерть Добролюбова потрясла меня, хотя после нашей последней петербургской встречи я ожидал этого печального известия. Да, жить трудно, почти невозможно. Видно бывают такие эпохи. Мой рассказ взбудоражил все тверское общество и возбудил беспримерную в летописях Глупова ненависть к пишущему.
Тут перо должно остановить свой бег.
Внимание: впервые появляется это название, оброненное мимоходом, его даже легко проглядеть.
Глупов.
Город Глупов, как Крутогорск, существующий и не существующий, пожалуй менее существующий, чем Крутогорск, и вместе с тем — больше.
Итак, — Тверь, исчезни.
Конец бюрократической карьеры.
Смирнов, поедемте со мной. Вы еще можете держать перо, как-нибудь обойдется.
Смирнов кашляет, за готовую лопнуть грудь хватается обеими руками. Бисеринки пота покрывают выпуклый лоб.
Нет, Михаил Евграфович, спасибо.
Он машет рукой.
На такой короткий срок уже не стоит.
Клавдия плачет.
Я стыжусь спросить, что с ней станется без него.
Поедет в Москву, говорит Смирнов, у нее там сестра и как-нибудь с ней.
Спасибо, Смирнов, за все, что бы я делал без вас в губернии.
Рука у него горячая, влажная и очень слабая.
26
Бог нашей молодости был грозным Богом: для заблуждающихся он не знал пощады; когда в молодости он сам сбился с пути, то сам же сжег себя на костре и возродился из пламени, очищенный и новый.
Он был некрасивым Богом: кашляющим, изможденным, в плохо скроенном сюртуке; а речь его не звучала торжественно и сладко.
Он был Богом язвительным и резким; он не прижимал последователей к священной груди (впрочем, хоть и грудь Бога, она была впавшей и тщедушной); не утешал, не исцелял, не успокаивал; скорей отталкивал и замораживал.
Можно еще сказать о нашем Боге, что у него не было изысканных манер; что он был беден; что как поденщик исполнял бесплодную и тяжелую работу для жадного эксплуататора талантов.
Но он был Богом: он понимал больше, видел проникновенней и дальше, чем каждый из людей; и видение, создаваемое им, пылало перед нами, словно огненный куст.
Он был Богом: чуждый всему мелочному, недоступный недостойным соображениям, он восхищал нас и поражал; мы шли за ним не с затуманенным разумом, как это бывает с верными, но озаренные, с широко раскрытыми глазами, с обостренным разумом и усиленным чувством того, что правильно.