Муравьев, жирный боров с вздернутым носом и короткой седой щетиной — любимец народа.
Он непререкаемый авторитет; Каткова хвалит: истинно русский человек; Валуева, в меру либерального министра, уничтожает: космополит.
Молодец Муравьев, восторгаются славянофилы, расстреливает и вешает, дай ему Бог здоровья!
Герцен встает на сторону поляков и лондонский колокол захлебывается внезапной тишиной.
Мы не защищаем поляков, но и не обсуждаем их неслыханных подлостей; польский вопрос, уведомляю читателей, не входит в сферу моих фельетонов; зато я рецензирую «Вильгельма Телля» и мимоходом высмеиваю наемных публицистов, разумеется — австрийских; цензура не вмешивается, Катков лишь насупил бровь и указывает на нас патриотическим перстом.
С другой стороны гремит радикал над радикалами, наполовину помешанный Писарев.
То, что я пишу, он называет цветами невинного юмора.
Когда мы смеемся вместе с господином Щедриным, мы уже не в состоянии возмущаться.
Смех господина Щедрина развращает молодежь.
Если господин Щедрин хочет приносить пользу, пусть оставит беллетристику и займется популяризацией естествознания.
Я что-то там отвечаю Писареву.
Что-то там отвечаю братьям Достоевским, которые в своем журнале бредят об основах, о возвращении к истокам, засыпанным Петром Первым.
Что-то там отвечаю и Каткову.
Ад журналистики.
При дворе ненадолго берет верх «польская партия», либеральные князья, так что Муравьев, пожалованный блестящей безделушкой графского титула, удаляется в деревню, чтобы прокряхтеть секретарю мемуары.
Польская пропаганда, жалуется он, в самом невыгодном свете поступки мои, но более мучительно, что некоторые лица в самом Петербурге, а частично даже.
Бедный вешатель!
Но четвертого апреля 1866 года в Летнем саду бледный юноша Каракозов неуклюже целит в Александра.
Не успевает даже выстрелить, схваченный и обезоруженный толпой.
По… поляк? — давится царь, рыбьим взглядом поглядывая на покушавшегося.
За вас, обращается юноша к враждебной толпе, я русский; толпа молчит.
В ночь с восьмого на девятое начинается расправа: берут студентов и мещан, князей и учителей, среди литераторов забирают Курочкина, Слепцова, Минаева, Лаврова, Зайцева; не хватает жандармов, к участию в обысках привлечена гвардия; Муравьев лично допрашивает стриженых барышень и угрожает им выдачей желтых билетов; а оцепеневшая от страха пресса состязается в выражении верноподданнических чувств.
Бдительный перст Каткова указывает моральных виновников святотатственного покушения.
28 мая за многолетнее вредное направление наш журнал (одновременно с журналом Писарева) закрывают.