— Ужас как боюсь покойников, меня даже озноб пробрал, — сказал Домешек.
— Я тоже их боюсь, — признался Саня.
— Черт старый, нашел время умирать, — озлобленно проворчал Щербак.
— А почему ты думаешь, что это старик? — спросил его Бянкин.
— А кто ж еще в такое время умирает своей смертью?
Экипаж вытянул шеи и стал высматривать, где бы еще попытать счастья. Но в это время закричали: «По коням!»
Ефрейтор вытащил мешок с хлебом. Разрезал буханку, потом откуда-то извлек грязный, завалявшийся кусочек сальца, поскреб ножом и разрезал на четыре дольки.
— Голод — лучшая приправа к хлебу, — сказал Домешек и целиком отправил свою пайку в рот.
— Надо бы и Гришке пожрать. Ты его подменишь? — спросил ефрейтор наводчика. Домешек кивнул головой.
Малешкин без аппетита жевал хлеб и думал о богатом доме, о красивой неприветливой хозяйке и сам себя спрашивал. «Почему они такие жадные и черствые? Или действительно с фрицами якшались? Или она и в самом деле попова дочка?»
— А ты это здорово, Мишка, сказал, что добродетель гнездится в развалинах. Ты это сам выдумал? — спросил Саня.
— Читал где-то. А где — убей меня, не помню.
Малешкин с любопытством посмотрел на своего наводчика.
— Ты здорово начитанный. Почему тебя не пошлют в офицерское училище?
— Посылали, даже приняли, а потом выгнали.
— За что?
— Потому что я сугубо гражданский человек, — не без гордости заявил Домешек.
Бянкин усмехнулся:
— Он мечтает стать фигфаком.
— Сколько я тебе долбил, идиоту, что буду сапоги шить, — и Домешек запустил в ефрейтора коркой.
В конце этого длинного несчастливого села они увидели подбитую «пантеру». Снаряд попал в борт и проломил броню. Неподалеку от танка застрял в канаве бронетранспортер. В нем валялись зеленая с рыжими пятнами куртка и каравай белого хлеба. За поворотом дорогу перегородило самоходное орудие «фердинанд». Саня увидел его впервые и разочаровался. Пушка у «фердинанда» была обычная, как у «тигра», — восемьдесят восемь миллиметров, с набалдашником на конце, и сам он походил на огромный гроб на колесах. Броня у «фердинанда» вся была во вмятинах, словно ее усердно долбили кузнечным молотом. Но экипаж, видимо, бросил машину после того, как снаряд разорвал гусеницу.
— Смотри, как его исклевали. Это он, гад, расколошматил наших, — заявил Щербак.
— Такую броню нашей пушкой не пробьешь, — заметил Бянкин.
— С пятидесяти метров пробьешь, — возразил Саня.
— Так он тебя на пятьдесят метров и подпустит!
Колонна стала подниматься на холм, поросший кустарником. Кустарник, видимо, рубили на дрова и вырубили как попало. В одном месте он был высокий и частый, а в другом — редкий, низкорослый. Тут зияла плешь, а там тянулась кривая лесенка. Вообще круглый холм походил на голову, остриженную для смеха озорным парикмахером. Но не это привлекло внимание самоходчиков. По холму взапуски носились зайцы, совершенно не обращая внимания на рев моторов и лязг гусениц. Кто-то по ним застрочил из автомата. Серый длинноухий русак перед Саниной самоходкой пересек дорогу.