Когда она училась на втором курсе в Беркли, ее отец умер от сердечного приступа в возрасте сорока шести лет, и она поняла, что хочет быть ближе к матери, которая, как выяснилось, была тайно и безнадежно убита горем с того самого дня, когда муж сел рядом с ней на их кровати через три недели после своего двадцатидевятилетия и сказал, что, кажется, их корням стало тесно и ему нужна новая почва. Ее горе открылось Роуз дома после поминок, после того, как они высыпали его прах в заливе, когда мать рухнула посреди кухни на пол и завыла. Она рыдала три дня с перерывами. Роуз даже не подозревала, как глубоко мать любила отца. Роуз изливала свою любовь свободно и самозабвенно. Она любила родителей, еще живых дедушку и бабушку, двух теть, трех дядь и пятерых двоюродных братьев и сестер, она любила многих друзей, любила возлюбленных. Но всех она любила легко. Как если бы поток ее любви был широким, но довольно мелким. А то, что она увидела у матери в те три дня и что нередко повторялось до самой ее смерти, казалось ей чужим и жутким. Оба ее родителя приберегали свою страстность для случаев общественной несправедливости, идиотизма власти, чудес природы и отдельных произведений искусства. Роуз знала, что столь интенсивное чувство по отношению к другому человеку накладывает узы. Узы, противоположные свободе, которую она считала своей естественной стихией. Это потрясло ее. И все-таки довольно часто, обычно через день-два после того, как она бросала какого-нибудь особенно привлекательного возлюбленного, она ловила себя на том, что представляет это проявление горя, ставя себя на место матери. Эти фантазии всегда были не очень подробными, дело происходило не на кухне матери, а в какой-то нигдешней пустоте, Роуз никогда не конкретизировала ни того, что случилось с ее утраченной любовью, ни личность этого человека. Она в буквальном смысле слова не представляла себе, ради кого могла бы так страдать. Если она заставляла себя глубже уходить в эту фантазию, создать туманный идеал, этот человек ни в малейшей степени не походил на Парка.
Она не помнила имя парня, с которым вместе пошла на ту игру. Она не помнили, зачем вообще согласилась пойти туда. Ежегодный матч между Беркли и Стэнфордом был и местным праздником, и вызовом противнику, но ее интерес к спорту угасал в тот момент, когда она уходила с футбольного поля, где время от времени, нерегулярно участвовала в играх в манере агрессивной обороны с подкатами. Она помнила красивое до нелепости лицо парня. Она была неравнодушна ко всему красивому, и только его лицо заставило ее закрыть глаза на то, что он явно был дурак. По мере того, как тащился день и тащилась игра, его дурацкая натура всплыла на поверхность на волнах пива, которое он глушил без остановки. Роуз и сама не была трезвенницей, но тем не менее терпеть не могла тех, кто не знал меры. Она потеряла интерес к игре, лицо спутника быстро начало казаться ей все менее привлекательным, она стала разглядывать толпу и, бесцельно бродя глазами, заметила, что один молодой человек на трибуне Стэнфорда в нескольких рядах от нее как будто отворачивался от нее каждый раз, когда на него падал ее взгляд.