– Значит, ты и есть эта машина? – спросил я. Во мне росли чувство одиночества и смутный страх.
– Я – мастер Мальрубиус, а Трискель – это Трискель. А машина просто порылась в твоей памяти и обнаружила нас. Наши жизни в твоем сознании не такие полные, как жизнь Теклы или старого Автарха, и все же мы здесь – живем, пока жив ты. Но в этом материальном мире нас поддерживает энергия машины, а время ее действия – всего лишь несколько тысяч лет.
Мальрубиус еще не закончил говорить, а его плоть уже начала превращаться в светлую пыль. Одно мгновение она сверкала в холодном свете звезд, потом пропала. Трискель оставался со мной на несколько ударов сердца дольше, а когда его желтый мех стал серебристым и развеялся на легком ветерке, я отчетливо расслышал лай своего пса.
Очутившись наедине с самим собой, я стоял на берегу моря, о котором так часто мечтал. В одиночестве я черпал удовольствие и, вдыхая местный неповторимый воздух, с улыбкой слушал тихую песнь миниатюрных волн. На востоке лежала суша – Нессус, Обитель Абсолюта и все остальное, на западе раскинулось море. Я же двинулся на север, ибо не желал так скоро покидать сей край и еще потому, что в том направлении, по самой кромке моря убежал мой Трискель. Там мог обитать великий Абайя со своими женщинами, но море было гораздо умнее и старше его. Мы, люди, как все живое на суше, вышли из моря; и поскольку мы не смогли покорить его, оно навсегда осталось нашим. Справа поднялось старое красное солнце и коснулось волн своей увядающей красотой. Я услышал призывные крики птиц, бесчисленных морских птиц.
К тому времени, когда тени стали заметно короче, я почувствовал усталость. Раны на лице и ноге причиняли мне боль. Я ничего не ел со вчерашнего дня и практически не спал, если не считать состояние транса, в котором я пребывал в асцианской палатке. Подвернись удобное место, я бы непременно прилег отдохнуть, но солнце припекало, а прибрежные скалы вовсе не отбрасывали теней. Наконец я направился по следам двухколесной тележки и вышел к нескольким кустам шиповника, выросшим на песчаной дюне. Там я остановился, уселся в их тени, чтобы снять сапоги и высыпать песок, который забился сквозь расползшиеся швы.
Один из шипов, зацепившись за мое предплечье, отломился от ветки и впился в кожу, окрасив свой кончик алой капелькой крови величиной с просяное зернышко. Я вытащил занозу и… упал на колени.
То был Коготь.
Идеальный коготь, черный и блестящий, именно такой, каким я оставил его под алтарным камнем Пелерин. Все ветви на этом и других кустах были усеяны белыми цветами и такими же безупречными Когтями. Тот, что лежал на ладони, вспыхнул ярким светом, когда я взглянул на него.