Модернизм книги, циничная издевка над собой напоминают Ивлина Во. Хотя Нэнси вовсе не подражала «Мерзкой плоти», которая была опубликована (и не слишком ей понравилась) к тому времени, как она дописала свой роман, все же ей пришлось кое-что изменить в «Шотландском танце», чтобы избежать обвинений в плагиате. И от предложенного Сидни каламбура Our Vile Age[11] тоже пришлось отказаться, но стоит заметить, что мать, якобы всегда критиковавшая Нэнси, проявила достаточно интереса к ее книге, чтобы придумать название. А вот Дэвид отреагировал в духе собственного двойника (вернее, карикатуры) генерала Мергатройда. Странное дело, маленькую Нэнси он обожал, гордился ею, когда она стала взрослой женщиной, но в промежутке между этими двумя периодами они постоянно трепали друг другу нервы. Отец был в ужасе от публичной известности — неизбежной участи красивой молодой писательницы. В особенности лорд и леди Ридсдейл возражали против посвящения: как уведомляла «Санди диспэтч», книга посвящалась «жениху». Их опасения вполне понятны. Можно было даже заподозрить, что Нэнси назначила объектом своей страсти гея и католика с единственной целью изводить «достопочтенных», как она их именовала, если бы ее письма не были пронизаны чувствами, столь расточительно изливаемыми на «жениха». Дэвид давно распознал гомосексуальные склонности Хэмиша, и, скорее всего, Сидни тоже догадывалась. В 1929 году, гостя в Нортумберленде, Нэнси радовалась тому, как «божественно» ее бабушка отнеслась к Хэмишу, хотя ненавидела его предков (по обеим линиям шотландских аристократов), но семидесятипятилетняя Климентина как раз могла и не разобраться в ориентации «жениха», а с формальной точки зрения он вполне подходил.
В письме к Диане после публикации «Шотландского танца» Нэнси сообщает, что вместо восторгов книга вызвала у родителей великое недовольство, став символом всего, что их пугало в дочери. Они обвинили ее в том, что она якшается «с пьяницами», губит свое здоровье и репутацию. Этим летом она в Лондон не поедет, постановили они. Учитывая, что пора юности для нее безнадежно миновала (в двадцать шесть лет!), ей вообще пора отказаться от светской жизни и смириться со скромным существованием в деревне.
Сделав поправку на свойственные Нэнси преувеличения, мы все же принимаем возмущение ее родителей как несомненный факт. Дэвид лишил ее ежегодного содержания в 125 фунтов — отчасти из-за собственных финансовых проблем, отчасти в наказание. Чего они так боялись?
Трудно сказать. Учитывая наклонности Хэмиша, девичья честь едва ли была под угрозой. Хотя потом будущая невестка Нэнси обзовет ее «товаром, потерявшим вид», намекая на любовные связи (с кем? с сэром Хью Смайли?), ни малейших доказательств в пользу таких обвинений нет. Скорее это просто злопыхательство, пищу для которого дало затянувшееся пребывание в девицах. Сам факт, что Нэнси никак не находила себе мужа в том мире, где для женщин не предусматривалась иная карьера (и еще не было феминистской литературы, которой они могли бы забросать своих критиков), обусловливал уязвимость Нэнси для разного рода сплетен. А она не обладала божественной самоуверенностью Дианы, чтобы небрежно отмахнуться. В итоге, как она писала Диане, она более-менее смирилась с требованиями родителей и осталась на лето в Оксфордшире.