Лицо Шуфа расплылось, как полная луна, и торжествующая улыбка раздвинула его щеки до ушей.
— Это, лейтенант, — произнес он, — это уже моя тайна! Тайна Шуфа!
— И вы мне не скажете ее, Шуф? Мне? Мне, вашему лейтенанту? Подумайте только, ведь я сейчас уношу ноги на эту грязнуху «Юнону», между тем как вы будете сладко поживать на борту нашей белоручки «Цереры».
Он умилился.
— Чорта с два, да будь она проклята! А ведь это верно, что вы говорите, лейтенант… Ну, так слушайте-ка… нет… честное слово, не могу я вам сказать!.. ей-ей — никак, то есть сегодняшний день, не могу… А вот, если попозже когда увидимся с вами опять, я да вы, лукавый его знает где… честное слово Шуфа, лейтенант, я вам тогда скажу.
И, торжественно подняв руку, он выплюнул черную слюну: ведь он жевал табак, Шуф.
Я говорил вам, господа, что все это происходило в 69-м году. Истории этой исполнилось теперь ровно 38 лет. Прошлой зимой, 25 декабря, мы пришли в Брест. Вечером, около пяти часов, когда мы отшвартовались, я поехал на берег и вдруг около Турвильских ворот встретил группу ветеранов, возвращавшихся подобно мне с работы.
И вот, один из этих ветеранов буквально бросается ко мне с раскрытыми объятиями:
— Командир, командир… это вы, все-таки, значит вы! Ах ты мать, пресвятая дева… Это я — Шуф.
Я сразу вспомнил его:
— Ты, Шуф… Чорт возьми!.. Шуф с «Цереры»! — (Вы знаете, как они любят, когда с ними говорят о прошлом) — Шуф, с «Цереры»… Шуф, который ловил крыс…
Он расцвел.
— Да, командир, а у вас чертовски хорошая память, однако… Вы даже помните и о крысах тоже… Ну, так послушайте-ка. командир, я вам скажу, как я их ловил-то, этих самых свинских крыс…
Меня охватило снова былое любопытство мичмана, точно старая «Церера» была еще на свете и стояла на якоре за молом с распущенными как флаги большими парусами.
— Посмотрим, расскажи-ка Шуф!
— Есть, командир. Можно сказать, что это была знатная выдумка. Никто ничего подобного еще не придумывал, уж поверьте. На «Церере», кок[22] всегда клал в суп соленое сало… немного староватое, немного заплесневелое… но все-таки не скверное, вы помните это тоже?.. За ужином я, Шуф, не ел моего сала, а так что я прятал его в сундучок… Для крыс, вы меня понимаете?..
— Значит, ты ставил ловушки?
— Ловушки? Нет, никогда… Дайте сказать. Ночью, после уборки, я первый вешал свой гамак, и, когда все засыпали, удирал, с вашего позволения, совсем голый… в складочную каюту для сухарей… туда вела дверь, которая плохо запиралась.
— Э, да, плотники ее еще постоянно чинили.
— Совершенно верно, командир… А знаете ли, что я делал в этой каюте? Я затыкал себе сало промеж зубов, а потом растягивался плашмя на спину… не двигая ни рукой, ни ногой… Разумеется, крысы не заставляли себя долго ждать. Хорошее старое сало, да которое еще здорово воняло, было им очень по вкусу. Едва успевал я отсчитать: а, б, в, г, — их было уже две, — …а, б, в, г, — их было уже четыре. Я чувствовал, как целые полки грязных лап царапали мне руки, ноги, живот и все остальное… Потому что каюта, как и полагается, была совершенно темная, такая темная, что можно было подумать, что находишься на самом дне ада для неумытых чертей. И тотчас же крысы лезли мне на нос, на глаза… И они вцеплялись в сало… Я не двигался, я ждал пока их не набиралось по крайней мере штук шесть, этаких удобно рассевшихся прожор… И тогда — крак! Я хватал по три каждой рукой… И случалось, пять или шесть раз, что эти гнусные гады кусали меня, да! отхватывали куски тела. Но это ничего не значило: я хватал по три штуки каждой рукой, — итого шесть. Задушив эти шесть штук, я опять ложился на спину и ожидал следующих. Они обязательно являлись из-за сала… Никогда не случалось, чтобы я дал осечку с моими тремя дюжинами!..