Возможно, Наташа, возможно, посмотрим.
Итак, Камилла ответила мне лишь мимолетным взглядом, я продолжал гладить, мать продолжала курить, а эти двое продолжали ничего не делать, преспокойно сидя на стульях, по-хозяйски осматриваясь на нашей кухне, словно они прописались здесь с незапамятных времен, родились здесь и никаких других кухонь в жизни не видывали. Это было, конечно, поразительно, но никто не обращал на это внимания, включая меня, занятого наведением складок на маминых шмотках.
И все же что-то творилось на нашей кухне. Моя мать закончила пускать клубы дыма и, кусая губы, переводила взгляд с Камиллы на Лео, я кожей чувствовал, что ей не терпится задать вопрос, на которой она все не могла решиться. Ее взгляд ходил влево-вправо в такт моей руке, задерживаясь иногда, как мой утюг, то на одном, то на другом, казалось, она «приглаживала» свой вопрос, сгибала, разгибала, вертела и так и сяк, добиваясь идеальности складок, и я начинал потихоньку нервничать, готовый услышать ее вступление: «Почему вы сказали Рафаэлю, что его отец…» Я пытался перехватить ее взгляд, прижать вопрос, не дать ему слететь с ее уст, пусть он навечно останется немым, но вы же знаете, какая упрямая у меня мать. А они, похоже, не замечали опасности и беззаботно болтали ногами, погруженные в насыщенную влагой атмосферу нашей кухни, и когда мамаша открыла рот, я с шумом поставил утюг на подставку, но было слишком поздно, вопрос уже вылетел: «А что это за Бал колыбелей, объясните же мне, наконец, Лео и Камилла».
Ты думаешь, что мать — открытая книга, но оказывается, ты глубоко заблуждаешься. За несколько минут я сочинил сценарий о своем рождении, отце, который, возможно, не был тем человеком на буфете, о неприятной и темной семейной тайне, или, скорее (вопросы об отце, хотя и бередили мне душу, пока могли подождать), я придумал сценарий о возможной лжи моей матери, и в этой лжи она представала злой, противной, готовой укусить каждого, кто посягнет на ее тайну, предполагаемую тайну рождения ее сына.
И вдруг ты видишь, что ее глаза блестят не злобой и затаенной обидой, а магическим светом слова «бал», но в то же время брови ее нахмурены, лоб морщится от напряжения, придавая ей озабоченный и смущенный вид, и я с изумлением вижу перед собой озабоченное личико юной девушки, которая так хочет хоть раз в жизни попасть на бал и мечтает о вальсе, галантном кавалере и еще о тысяче вещах, которые всегда казались мне такими же далекими и идиотскими, как и сказки о добрых феях. И мне, застывшему как истукан над гладильной доской, захотелось протянуть руку к ее лицу, чтобы разгладить складки озабоченности, а потом поцеловать ее крепко-крепко, как вдруг мои гадкие мысли, словно проснувшаяся змея, снова одолели меня: Бернар, его супруга, может, маленькая Люсетта ревнует, и какое ей дело до Бала колыбелей?