Мы молча брели по улочкам спящего города, связанные мечтой, которую нам подарили Лео и Камилла, но позже, проснувшись посреди ночи, я подумал, что ошибся, что это не материнская мечта, а мечта маленькой девочки ласково коснулась ее.
Может, она обращалась не к воображаемой семье с тремя детьми, а с четырьмя, в которые включала и себя, но кто тогда произнес «детки» голосом, разрывающим мне сердце? Вряд ли этот голос принадлежал той ворчливой старухе, что заменяла мне бабушку, наверняка это был голос воображаемой матери, которую малышка Люси никогда не знала, так как воспитывалась в приюте, оставленная матерью с самого рождения, — не стоит забывать об этом, жестко напомнил я себе, — затем ее пристроили к кормилице, той женщине, что я зову «бабулей с Карьеров». Это было внезапное озарение, словно только сейчас до меня дошло то, что я знал о своей семье, и я зарыдал, сидя на кровати, но не от горя и боли, а от моря чувств. В новой, пришедшей издалека волне образ матери смешивался с образами Лео и Камиллы, и это чувство принадлежало только мне, оно было «мною». В конце концов я заснул, но только не думайте, что на следующий день моя жизнь кардинально изменилась, что нервный срыв совершенно меня преобразил утром я привычно бурчал с кислой миной, моя мать отвечала тем же, а чувства, что бурлили во мне посреди ночи, отправились почивать на задворки моего сознания.
В следующий раз я увидел Бернара Дефонтена лишь несколько лет спустя, когда близнецы и я жили в Париже. Он прилетал раз в неделю, на один день, не больше. Близнецы обычно встречались с ним за обедом, который проходил, как правило, в офисе представительства компании. Однако в тот день, когда я зашел в квартиру близнецов, то неожиданно застал его там, и все внутри у меня задрожало. Этот человек когда-то поразил меня раз и навсегда, и у меня вдруг возникло ощущение, что он появился здесь ради меня. Догадывался ли он о фантазиях, которые мы с близнецами навыдумывали на его счет, и о кризисе, который начался из-за этого в отношениях между моей матерью, нами и стариками Дефонтенами? И, главное, был ли он в курсе того, что происходило в этой студии между близнецами, их любовниками… и мною? Я чувствовал себя преступником, готовым на самую невероятную ложь, готовым выкручиваться до конца или, наоборот, с наглой улыбочкой на лице чистосердечно признаться во всем, не испытывая никаких угрызений совести.
Этот человек вызывал у меня острое желание схлестнуться с ним. Его мощный торс бросился мне в глаза, как и в тот день, когда я впервые увидел его в саду Дефонтенов, где он сидел, покачиваясь на качелях, в шортах, с босыми ногами, читая газету. Но времена изменились, теперь я был выше его ростом и слыл настоящим здоровяком, а не тем сморщенным гороховым стручком, каким был в свои шестнадцать лет. Я почувствовал, как напряглись, надуваясь, мои мускулы: «Давай, Попай, вперед и не дрейфь!» — или, как гласил военный клич близнецов: «Попай, славный моряк, тысяча чертей!» Итак, тогда мне было двадцать.