— Ах! Я был безумцем, слепцом и глупцом: чем больше очарование твоей личности притягивало меня к тебе, чем более ты выказывал себя достойным любви, тем сильнее терзала меня ревность.
— Да, ты даже думал меня убить, — сказал царь. — В выражении твоего лица была начертана смерть, когда я пришел к тебе, полный нетерпения принести тебе счастье.
— Это правда, — сказал Бюсси. — У меня была эта ужасная мысль. И всю мою жизнь я не буду в состоянии искупить ее.
— Замолчи, это забыто! — сказал царь. — Кроме того, я отомщен, так как заставил тебя страдать несколькими днями больше: однако, запечатывая письмо моей печатью, которое я хотел дать тебе сначала открытым, я не мог удержаться от слез при мысли, что я продолжу твое горе. Но я сделал все, чтобы просветить тебя и успокоить; больше я ничего не мог сделать. У нас не принято говорить мужчине, будь это хоть брат, о женщине, которую он любит. Между тем, несмотря на все эти обычаи, я не раз называл тебе Радию, мою любимицу, чтобы вызвать твое сердце на откровенность и показать тебе, что мое было занято. Но ты не понял меня.
— Я недостоин твоего прощения, — сказал маркиз. — Мои проступки так важны, что тяжесть их давит меня. Несмотря на твою великодушную доброту, они оставят тень в моей душе.
— Ты еще не знаешь меня, Газамфер, если думаешь, что я буду злопамятен относительно тебя. Дружба для меня редкая и священная вещь, которую ничто не поколеблет. Я добровольно подал ее тебе, и всю, так что моя бесконечная благодарность к тебе ничего не могла прибавить к ней. И ты видишь, что друг забыл о царе; я не спрашиваю, что привело тебя ко мне и что это за бумаги ты принес.
— Это — предложение мира от Балладжи-Рао, — сказал маркиз. — Я велел предупредить Ругунат-Дата, чтобы он пришел сюда, и, согласно твоим распоряжениям, заключим условия.
У входа в палатку показалось красивое и кроткое лицо брамина.
— Он любит меня, визирь, и это благодаря тебе! — вскричал царь. — Ты можешь просить у меня за это какой угодно милости!
Среди свежей рощицы пальм, на берегу моря, приютился довольно маленький уединенный домик, окруженный со всех сторон раскаленными песками. На окнах опущены «татти» — занавески из плетеного тростника, которые чернокожий беспрерывно поливает при помощи насoca, переходя от одной к другой. Слышится только шум от этой струящейся воды. Дом кажется мертвым среди этого широкого, совсем оголенного вида, где песчаная пустыня чередуется с морем и небом.
Между тем вдоль берега как будто что-то катится и необыкновенно быстро приближается. Поднявшееся облако пыли дает знать, что скачет всадник: он беспощадно гонит лошадь. Он направляется к дому, въезжает в открытую калитку ограды и, спрыгнув со своего скакуна, взбегает по ступенькам террасы.