— Отец, — продолжил он, — не захотел бы, точнее, никогда не смог бы понять. Я знаю его. Он всегда готов ко встрече с опасностью, но не предвидит ее. А я предвижу, в этом моя беда. Любая опасность, любой риск — я вижу их. И вижу кое-что еще. Отец совершенно спокойно говорил о часах ожидания перед началом сражения, когда войска уже построены. Для меня одна только мысль об этих часах неопределенности и напряжения была мукой. Я видел в них возможность струсить. Однажды вечером, когда у отца собрались его старые товарищи по крымской кампании, они рассказали две ужасающие истории, одна об офицере, другая о хирурге, оба уклонились от исполнения долга. Так я столкнулся с примером трусости. Эти истории я унес с собой в спальню и никогда не забывал, они стали частью меня. Я видел себя то в роли одного, то в роли другого, видел, как в разгар сражения гублю свою страну, позорю отца и всех давно умерших предков, чьи портреты висят у нас в холле. Я старался побороть свой страх. Я охотился, но держал в голове полную карту местности, каждую изгородь, каждую яму, каждую кочку.
— Но ты скакал напрямик, — перебила Этни. — Так мне говорил Дюрранс.
— Разве? Ну, возможно, когда псы уже были спущены. Дюрранс понятия не имеет, что значило для меня ожидание, пока они не вспугнут дичь! Так что, когда пришла телеграмма, я воспользовался шансом и подал в отставку.
Гарри закончил свое объяснение. Он говорил осторожно, пытаясь что-то скрыть. Как бы искренне она ни просила об откровенности, он любой ценой должен был кое-что скрыть, ради нее. Но Этни сразу это заподозрила.
— Ты боялся опозорить меня? Стала ли я каким-то образом причиной твоей отставки?
Фивершем посмотрел ей в глаза и солгал.
— Нет.
— Если бы ты не был помолвлен со мной, ты все равно подал бы в отставку?
— Да.
Этни медленно стянула с руки перчатку. Фивершем отвернулся.
— Видимо, я похожа на твоего отца, — промолвила она, — потому что тоже не понимаю.
В наступившей тишине Фивершем услышал, как что-то катится по столу. Обернувшись, он увидел, что на ее руке нет кольца, оно лежало на столе, поблескивая камнями.
— И всё это... всё, что ты рассказал мне, — воскликнула она вдруг с очень серьёзным лицом, — ты хотел от меня скрыть? Жениться и скрыть, если бы не получил эти три белых пера?
Слова чуть не сорвались с ее губ с самого начала, но она не произнесла их, надеясь на чудо, что у него есть какое-то невообразимое объяснение, его оправдывающее. Она дала ему возможность. Теперь же Этни столкнулась с его кошмарным предательством. Фивершем вздрогнул и не ответил, но молчание означало согласие. Этни, однако, была справедливой, и отчасти ей было любопытно: она хотела докопаться до сути, прежде чем эта мысль в ней укоренится.