Хоронили, как было написано в объявлении, «члена Литфонда», поскольку к тому времени Борис Леонидович был уже «единодушно» осужден за публикацию романа на Западе и присуждение Нобелевской премии. По словам Каверина, эти похороны «проявили, как проявляется негатив, направленность и состояние умов и чувств»: Ираклий Андроников, чтобы не попасться на глаза дежурившим под каждым кустом «топтунам», прошел к дому Пастернака через дачу Ивановых; не таясь явились Паустовский, Журавлев, профессор Асмус (которому выступление на траурном митинге едва не стоило увольнения с философского факультета Московского университета), Яшин, Л. М. Эренбург, множество и множество людей, студентов, пробиравшихся через поле от московской электрички; Нейгауз, Волконский, Юдина, Рихтер играли на рояле, и это было хорошо слышно через открытые окна; пришел даже предавший Пастернака Николай Чуковский, выступавший против него на секретариате, побоявшиеся прийти писатели прислали своих жен; и все отметили, что не появился, даже не выглянул в окно дачи некогда называвший себя другом Пастернака Константин Федин — его дочь Нина, по словам Каверина, «бренча ключами, стояла у ворот с независимым видом»…
Похороны Бориса Леонидовича Пастернака описаны не раз и с достаточными подробностями как поистине всенародные (не случайно Каверин припомнил описание похорон Л. Н. Толстого Валерием Брюсовым). И не один Вениамин Александрович вспоминал в эти часы строки из стихотворения «Нобелевская премия»:
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу хода нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно —
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, всё равно.
Что же сделал я за пакость,
Я — убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над судьбой страны моей…
Справедливо и, может быть, чрезвычайно необходимо для нашего, именно нашего времени заставить себя сделать то, к чему призывал в «Эпилоге» Вениамин Александрович Каверин. Эти слова приводились выше, но не грех напомнить их еще раз: «… пристально вглядываясь в себя, неустанно и беспощадно испытывая память! Ведь память приводит в движение совесть, а совесть всегда была душой русской литературы!»
Небольшое отступление.
Я присутствовала на похоронах Александра Твардовского. Гроб с его телом был выставлен для церемонии прощания в зале Центрального дома литераторов. Все, пришедшие поклониться большому поэту, не могли уместиться в зале, проходы были переполнены. И вдруг появился Александр Исаевич Солженицын — в проходе справа, по которому он приближался к гробу, мгновенно образовался коридор, литераторы расступались, скорее не из уважения, а чтобы встать подальше от опального, хулимого прессой и начальством Союза писателей автора. Солженицын шел, словно никого не замечая, — он отдавал последний долг тому, кто поддерживал его с первой же публикации, рассказа «Один день Ивана Денисовича», и до последнего сопротивлялся, отстаивая его звание истинно русского писателя. Поклонившись гробу Твардовского, Солженицын вышел из зала так же, как вошел, никого вокруг не замечая.