По-видимому, только молодость способна на такие решения и только в молодости можно с такой откровенностью ходить с записной книжкой по пятам своего будущего персонажа. Он смеялся надо мной, сыпал шутками, блистал остротами, подчас необычайно меткими и запоминавшимися на всю жизнь, — я краснел, но записывал. Вероятно, он был вполне убежден, что из романа ничего не выйдет, иначе, пожалуй, был бы осторожнее в этой необычной дуэли.
Мне вспомнилась эта история потому, что роман был первой попыткой обратиться к собственному жизненному опыту, и работа над ним впервые заставила меня увидеть смутные очертания реалистической прозы. Живой, „видимый невооруженным глазом“ герой не мог существовать в безвоздушном, условно-литературном мире».
Роман был о тех людях, которых Вениамин Александрович хорошо знал, часто общался и в университетских аудиториях, и в аудиториях Института живых восточных языков, и в домашнем кругу Тынянова, а одним из основных героев стал Виктор Борисович Шкловский — с ним Каверин был знаком уже довольно давно. Это именно за ним ходил он в первую очередь с записной книжкой, занося на ее страницы не только выражения, остроты, оригинальные мысли, но и запечатлевая облик, манеру поведения, «экстремизм» суждений о современной литературе.
Но и в этом романе, объявленном критикой первым реалистическим произведением писателя, мы обнаруживаем черты некоторой авантюрности сюжета — такого, казалось бы, обыденного. Это — не авантюрность привычного свойства, состоящая из приключений, каких-то невероятных страстей, событий. Она — и это несомненная находка Вениамина Каверина — основана на том, что пишет он в «Скандалисте» о людях, которые «рождены одной эпохой, вскормлены другой и пытаются жить в третьей», — как записывает в свою тетрадь автобиографический герой Всеволод Ногин. Причем речь идет о людях разных поколений, так или иначе очутившихся в этих ножницах истории.
С разной степенью остроты, а подчас равнодушно воспринимают они «третью эпоху» своего существования, не всегда осознавая, как перекрещиваются, объясняются одна через другую их судьбы.
Сложное психологическое (именно — психологическое!) сплетение повествования из многочисленных линий и еще более многочисленных персонажей позволило Вениамину Александровичу Каверину увидеть и запечатлеть не только университетскую атмосферу тех времен, но и писательский круг, и студенчество, и издательскую среду, отдавая при этом дань памяти псковской общине, с которой он был связан узами гимназической еще дружбы; сюда же вплетены любовная интрига, метания интеллигенции, не желающей служить «новым кумирам», острое неприятие старыми профессорами бунтующих «формалистов» или части интеллигенции, осторожно пробующей разделить убеждения победивших большевиков. Или — откровенно идущей на службу новому строю ради выгоды, своекорыстия…