Больше всего меня поразила наглость фигуристой авторши – королева шарлатанства уличала в шарлатанстве одного из ее подданных…
Между тем, пока я читал, мой друг успел сделать многое.
Он повернул пустым, но, очевидно, уже загрунтованным холстом к себе подрамник на мольберте.
Надел клеенчатый фартук.
В несколько минут обозначил углем контуры будущего изображения – само собой разумеющегося: дачный пейзаж с неглубоким снегом и кривыми голыми ветками, увиденный сквозь рассеченное частым переплетом стекло веранды.
Как тоскливо на даче в начале зимы! Боже, как все тоскливо…
К тому времени, как я закончил читать пасквиль, он вовсю писал, роняя с кисти капли то белил, то испанской сажи. Уже проступало будущее изображение – он всегда работал быстро. Именно скучный, но добросовестный реализм.
Бутылка почти опустела, мое участие в опорожнении было незначительным – зачитался.
Все происходило в полной тишине, он так ничего и не ответил на мое предложение излить душу.
И тут я – со мною это бывает, как будто черт за язык дергает, – ляпнул еще одну бестактность.
– А почему бы тебе действительно не вернуться от своего пустотизма или как его – вот к такой нормальной живописи? Она, конечно, нахальная дура, но…
Это мое «но» не прозвучало бы, если б культуроложеские ругательства не были иллюстрированы. Но фотографии пустых выставочных залов с не менее пустыми полотнами на стенах меня, скажу прямо, убедили. Другое дело – кто меня просил вылезать со своей откровенностью?
Я убил бы за такую правду-матку, а N. сдержался.
– Подожди, я закончу, – сказал он. – А пока сходи за новой бутылкой. Там, в гараже, стеллажи…
Я нашел подходящую настроению бутылку, едва не обрушив полки его винного погреба, и принес ее на веранду. Он уже действительно закончил писать и убирал лишнее шпателем. Получалось вполне симпатично – холст вобрал и мое растерянное молчание, и его беззвучную истерику, и общее уныние буднего дня на даче, и даже кисловатый запах виски. Неплохой он живописец, подумал я, неплохой. Был.
Законченную работу он повернул лицом к стене, сам сел в плетеное кресло напротив меня. Вдруг зашел обычный пустой разговор – об окружающем повальном пьянстве, о нашем месте в этом общем деле, о сопутствующих и самостоятельных болезнях, об удручающих новостях из телевизора, о старости вообще и потере сил в частности… И о женщинах, конечно, поголовно глухих к шуму жизни.
Говорил он спокойно, только рот время от времени дергался, да рука дрожала – уж не из-за этого ли тремора изобрел он свой емпти-арт? Руки-то не нужны…