Гости, попавшие в отель впервые, с усмешкой спрашивали ее, почему она прикрепила к лестнице перед домом старый лодочный якорь. Чтобы удержать дом на месте, отвечала Мари. Гости, убедившись в последующие годы, что дом остался на своем месте, больше вопросов не задавали.
Она оглядывается вокруг. Пустошь. Трава. Измотанные, сгорбленные карликовые сосны оцепенело просят помощи. Ее дом, который уже почти не существует, высится перед ней, как помеченное к рубке дерево, простирающее ветви в свой последний вечер. Снаружи не видно, что комнаты все до одной уже пустые. Дом прочно стоит на граните. Мари спрашивает себя, какая часть дома будет первой, куда ударит ковш экскаватора. Она представляет, как расколются на мелкие куски окна, провалится крыша и внезапно ее обои обнажатся перед глазами тех, кто пришел на побережье, чтобы бросить взгляд на пенящееся море, а скорее всего затем, чтобы посмотреть на экскаватор, как он все бьет и бьет по ее дому. На ней не будет ничего, кроме платья-халата, когда она начнет метаться между приближающимся экскаватором и своим домом. Зрители увидят порхающее платье и не поймут, что они, собственно, увидели: птицу? Или простыню как знак капитуляции?
Она медленно идет назад. Здесь, однажды сказали ей гости, время протекает особенно хорошо, потому что внутри времени возникает принесенное ветром другое, вероятное время.
Мари пропустила момент, когда море между побережьем и островом превращается в сверкающую дорогу. Быстро увядающее солнце уже зашло и оставило ее в сумерках. Она открывает скрипучую дверь дома. Еще не включив лампу, она уже знает, что к ней из темноты потянутся молочно-белые фарфоровые руки. Она закрывает ставни, как будто уже наступила зима.
После того как в газете напечатали, что произойдет с отелем Мари, ее телефон откашлялся и выдал пару звонков. Постоянные гости попросили разрешения приехать к ней в последний раз: они не могли поверить тому, что прочитали. Репортеры, которым понравилась эта история, настаивали на том, чтобы Мари разрешила им сфотографировать ее стоящей перед домом со скрещенными руками и со сжатыми кулаками. Мари промолчала. Она стояла на ветру, разметавшем ее завивку, и плотно закрытыми глазами смотрела в камеру. Она все еще не понимала, почему должен иссякнуть отливающий красным цветом джем, на чьих берегах она стелила постели и резервировала комнаты.
Вероятно, ей надо было защищаться, когда к ней пришел бургомистр и объяснил ей, нервно затягивая один за другим узлы на своем галстуке, что решено вернуть побережье в девственное состояние. Охрана побережья, сказал он. Ведомство по охране побережья! Решено предоставить землю самой себе, без ковриков для вытирания ног, без оконных ставней. «Дикой, — выкрикнул он, — должна стать пустошь! Такой, какой она была до появления первого человека. Ничего, кроме ветра и лишайников на границе!» К сожалению, отель Мари спутывает им все планы. Тут у бургомистра закончился запас слов. От тщетных усилий обрести его снова он чуть было не лопнул, чувствуя, что предметы одежды один за другим сваливаются с его тела и образуют на полу вокруг его ног печальную кучу. Он замолчал. В наступившей тишине его адамово яблоко двигалось вверх-вниз, как выглядывавший из гнезда птенец. Море дышало. Мари оставила бургомистра стоять перед домом и пошла через пустошь к свисающей над краем пропасти траве. Она увидела силуэты бакланов, там, на острове мертвых. Она не защищалась. Ее клокочущий гнев, ищущий выход, затерялся в ней самой.