Листок из школьного гербария, отвечаю я. Возможно, от сорванного под Мерзебургом ириса; дом дедушки, нарисованный красным мелком; «национальное собрание» птиц на дереве, состоящее из депутатов от каждого семейства. Радиолярии, инфузории, коловратки, фораминиферы, известковые губки и медузы. Берггассе, 7, в Иене, где медузы Periphylla mirabilis и Toreuma bellagemma, раскачиваясь точно по центру, ожидают вашего общества.
Пока я перечисляю, Геккель успокаивается. Многообразие, говорит он, спасает исследователю жизнь. И бездонная глубина его исследовательской деятельности, добавляю я. Мы выпиваем за это. Между нами стоит уже полупустая бутылка. Вполне возможно, говорит Геккель, опять усаживаясь на банку, что цепь скорее всего сплетена из примыкающих друг к другу атомов. Он рисует в воздухе дугу. Дискретные частички, говорит он, существующие в избирательном сродстве взаимного притяжения; атомы: мельчайшие сжатые в шарики силы, как отображение великой силы. Они одушевлены чувством и стремлением ежедневно соединяться вновь и тем самым развивать наш мир. За твое здоровье!
Речь утомила Геккеля. Он рассматривает свои ногти, чистые от многочисленных ныряний. Я же размышляю о подоплеке его успеха: трансатлантическом телефонном кабеле. Когда его подняли со дна моря для исследования, он был весь облеплен существами из той зоны, которую считали непригодной для жизни. Считалось, что гигантская толща воды, давящая всем своим весом на дно, все там внизу сокрушила. Немедленно был снаряжен корабль, из пропастей зачерпнуты пробы и доставлены на лабораторные столы знаменитейших исследователей. Геккель был одним из них. Побледнев от усердия, сутками напролет он давал имена неизвестным существам. С тех пор каждое путешествие, совместно предпринимаемое нами, он называет вызовом.
Геккель начинает петь. Ветер вторит ему пронзительным свистом в банках из-под сардин. На горизонте исчезает последняя полоска берега. Мы в открытом море.
Вокруг нашей лодки танцуют белые барашки, как будто ждут, что мы их начнем кормить.
«Вкруг мыса Горн, рискуя головой…» — поет Геккель. Из всех морских песен он знает только эту. Я хватаюсь за руль, хочу попытаться по возможности повернуть в ту сторону, откуда мы отправились в путь. Некоторые качурки, разочарованно сменившие курс, вернулись обратно, увидев, что в нашей лодке что-то шевелится. «Hidrobates pelagicus!» — угрожающе кричит Геккель и старается схватить их, несчастных. Беззащитных и настолько наполненных рыбьим жиром, что протяни через них фитиль — тут же загорятся. Я выхожу в седое море. Оно ворочается, тяжело дыша, с боку на бок и, как бы задумавшись на короткое время, приклеивается к веслам, потом освобождается и стекает каплями вниз. Атом за атомом, маленькие сжатые кулачки, как прообраз большого железного кулака. На пластроне рубашки Геккеля вздымается и опускается его борода. Он лежит среди опрокинутых пробирок, в которых были законсервированы наши препараты, и храпит. Вокруг него разлилась лужа формалина. Осколки стекла и бледные руки прижимаются к его штанинам. Сифонофора тихонечко помахивает своим подолом, две компас-медузы задумчиво разваливаются на части у рифов его начищенных ботинок. Белесые медузы Aurelia aurita тают рядом с его головой. Хоботковые медузы исчезают в рукавах его костюма. Улыбка Геккеля, которую он забрал с собой в свой сон, добрая, одновременно далекая и близкая, беловато-прозрачная, застывшая в момент полного удовлетворения.