— Но, дорогая Селестина, я не знаю, в чем дело!
Элуа, вновь обретя нормальное дыхание, резко отстранил жену и поднялся, горя желанием отомстить.
— Он не знает, что со мной! О, проклятие! Он меня оскорбляет в моем собственном доме и не знает, что со мной! Может, вы хотите, чтобы со мной случился удар или что-нибудь в этом роде?
— Я вас уверяю, Элуа…
— Лжец, самый настоящий лжец!
— Я ничего еще не сказал!
— Вы собирались произнести какую-то ерунду, а может, целый набор небылиц, но я вас опередил! Но сначала скажите, в чем я изменился?
— Раньше вы не помогали убийцам.
— Вы хотите сказать, что сейчас…
— Вот, вот! Ваше молчание, ваш отказ от сотрудничества, разве это не из-за пособничества, а?
— Из-за… Селестина, убери все, что у меня есть в пределах досягаемости, иначе, если мне попадется этот несчастный полицейский, из нашего дома вынесут труп.
Селестина пыталась утихомирить эту бурю гнева.
— Успокойся, Элуа… Тебе незачем так кричать!
— Я буду кричать так, как мне нравится! Но чтобы тебе доставить удовольствие… из уважения к матери моих детей я успокоюсь… это не легко, но я успокоюсь и спокойно, заметь, Селестина, прошу господина Пишеранда убраться отсюда подобру-поздорову!
Инспектор поднялся.
— Ну хорошо, я понял, Элуа… Теперь я отдаю себе отчет в том, что мне не следовало бы совершать этот унизительный для меня поступок… Я бы правильно поступил, если бы послушал вашего сына.
Селестина сразу же попалась на приманку.
— Вы, значит, его видите, нашего мальчика?
— Я его вижу? Да он мой коллега, и если вас это интересует, мадам Селестина, перед ним открывается неплохое будущее… Кстати, он меня просил обнять вас за него, потому что он вас очень любит… Надо слышать, как он говорит о своей матери…
Заливаясь слезами, мадам Маспи, заикаясь, проговорила:
— Что… что он рассказывает?
— Говорит, что очень жаль, что во времена вашей юности вы встретили такого уголовника, как ваш муж… и что все ваши несчастья из-за этого… Вы разрешите, я вас поцелую, Селестина?
Ничего не ответив, мать Бруно бросилась на грудь к Пишеранду, который поцеловал ее в обе щеки. Однако, немного удивленные отсутствием какой-либо реакции Элуа, полицейский и Селестина повернулись к нему. Он был похож на статую Командора. Он стоял, скрестив руки, и тяжелым, полным презрения взглядом следил за женой и гостем. Было столько оскорбленного достоинства, поруганной справедливости и незаслуженного горя в позе Маспи Великого, что Селестина вновь принялась плакать, бормоча:
— Э… Э… Э…луа…
— Ни слова больше, Селестина! После двадцати семи лет супружеской жизни ты выставила меня на посмешище. Ты наплевала на мою честь!