— Сегодня утром приходил Дьедонне Адоль…
Вернувшись к реальности, Селестина сочла нужным потребовать уточнений:
— Чего он хотел?
— Он выдает замуж свою дочь… за Ипполита Доло… Он пригласил нас всех пятерых на помолвку, которая состоится завтра у них дома.
— И ты согласился?
Возмущенный тон его жены заставил Элуа оторваться от своей тарелки.
— Конечно! Почему я должен был отказаться? Адоли — близкие друзья. Я очень люблю Пимпренетту, и мы будем единственными приглашенными.
— И тебя не смущает, что ты будешь присутствовать на свадьбе девушки, которая разбила сердце твоего сына?
— Какого сына?
— Бруно.
— В самом деле у меня был мальчик с таким именем, но он умер, и я запрещаю мне о нем говорить!
Селестина быстро перекрестилась.
— Тебе не стыдно говорить такое? Небо покарает тебя!
— Оставь меня вместе с небом в покое!
— Во всяком случае, я уж точно не буду обнимать эту маленькую потаскушку, которая предпочла мелкого хулигана Ипполита моему Бруно!
— Твой Бруно — ничтожество! Я понимаю Пимпренетту и одобряю, что она не захотела выходить замуж за того, кто является позором своей семьи!
— Потому что он хотел остаться честным, вместо того чтобы стать тюремной добычей, как мы?
Маспи Великий побледнел, как полотно.
— Ты приняла его сторону!
— Конечно! Бруно прав! Может быть, ты теперь и мне укажешь на дверь?
Элуа после разрыва с друзьями был готов к любым предательствам, но чтобы его собственная жена… спутница и хороших, и плохих дней… Его гнев уступил место всепоглащающему унынию. Вместо криков и оскорблений, которые все уже были готовы услышать, он ограничился вздохом и произнес безнадежным голосом:
— Когда эти ничтожества, которых я принимал за друзей, за братьев, меня покинули, я был уверен, что не смогу опуститься ниже. Я ошибался! Мне пришлось узнать, что моя супруга… мать моих детей… укусила руку, которая ее кормит… предала того, кто всегда ее поддерживал, — меня!
Каждое обидное слово переворачивало чувствительную душу Селестины, и она уже готовилась к публичному покаянию, но муж не оставил ей для этого времени. Сорвав салфетку с шеи, он поднялся.
— Я больше так не могу… Прежде я бы, возможно, всех перерезал… но теперь у меня больше нет ни сил… ни желания. Раз уж я всем приношу горе, если все настроены против меня…
Дедушка, рассеянно слушавший вполуха эти слова, преисполненные благородного смирения, буднично прервал своего сына:
— Элуа… у тебя мясо так остынет!
Это гастрономическое предупреждение несколько остудило его лирический порыв, который должен был бы заставить раскаявшуюся Селестину броситься к ногам своего мужа. Маспи Великий лишь устало пожал плечами.