Да, иногда мне приходило в голову, что присутствие Л. может быть так или иначе связано с моим состоянием.
Внешне она меня направляла, поддерживала, защищала. Но на самом деле Л. поглощала мою энергию. Она присвоила мой пульс, мое давление и любовь к фантазированию, которая, впрочем, никогда меня не подводила.
Тогда как я рядом с ней лишалась своей сущности, она часами работала, входила и выходила, ездила в метро, готовила еду. Глядя на нее, я порой представляла, что смотрю на себя или скорее на моего двойника, заново созданного, более сильного, мощного, заряженного положительным электричеством.
И скоро от меня останется только мертвая высохшая шкурка, пустая оболочка.
* * *
По мере того как я пытаюсь продвигаться в своем повествовании, я замечаю, с каким постоянством я стараюсь множить временные ориентиры, с присущей мне неуклюжестью желая закрепить эту историю в разделенном, объективном, реальном для всех времени. Я знаю, что все это вот-вот взорвется и что придет момент, когда временные маркеры не будут ничего значить, когда не останется ничего, кроме чего-то вроде длинного пустого коридора.
Если бы я могла, то в подробностях рассказала бы о нескольких неделях, приведших нас к лету. Но у меня нет ни следов, ни воспоминаний. Полагаю, что моя жизнь продолжалась в этом никуда не ведущем нерешительном притворстве.
Полагаю, Л. продолжала работать, заниматься моей перепиской и документами, а я продолжала ничего не делать. Полагаю, пару раз вечером мы выходили вдвоем выпить по стаканчику и проветриться.
Дважды на выходные приезжали Луиза и Поль. В первый раз Л. воспользовалась этим, чтобы съездить к матери в Бретань. Во второй раз она сказала, что лучше поживет в гостинице, чтобы не мешать нам.
Помнится, как-то вечером, когда я была у Франсуа, мы поссорились. Кажется, речь зашла о психоанализе (психоанализ занимает важное место среди тем наших разногласий, опережая разбавленный кофе, использование цитат, ностальгию, некоторых авторов, которых я защищаю, а он не любит, некоторые фильмы, которые он обожает, а я считаю дешевкой, и наоборот). Мы ссоримся очень редко, и обычно ссора длится не больше двух минут, но в тот вечер я ухватилась за первую возможность, чтобы поспорить с ним. Я это здорово умею, когда одна часть меня вдруг решает перейти в рукопашную (к счастью, такое бывает редко). Я повысила тон, даже не отдавая себе в этом отчета. Я была напряжена, он устал, в воздухе чувствовалось электричество.
Ведь каждый из нас хоть раз в жизни ощущал это искушение разгромом. Это внезапное головокружение – все разрушить, все уничтожить, все стереть в порошок и разметать – потому что было бы достаточно нескольких умело выбранных слов, тщательно заточенных, хорошо заостренных, появившихся неведомо откуда, слов, которые ранят, бьют прямо в цель, непоправимых, которые невозможно стереть из памяти. Кто из нас не испытывал подобного хотя бы раз в жизни, этой странной, глухой, разрушительной ярости, когда достаточно столь немногого, чтобы все опустошить? Вот в точности то, что я испытала в тот вечер: я была способна опередить события, испортить все, чем дорожила, все разрушить, чтобы нечего было уже терять. Вот что переполняло меня: безумная мысль, что пришло время положить всему этому конец, этому сексуальному освобождению