Л. обманула меня.
Л. исчезла, испарилась.
Л. не оставила никакого следа.
Последующие дни принесли мне лишь головокружение и смятение.
Любая подробность, любое воспоминание, за которое я пыталась уцепиться, любое доказательство, которым я рассчитывала воспользоваться, существовали лишь в моей памяти.
Л. не оставила никаких отпечатков. Никаких реальных доказательств своего существования.
Все это время она устраивалась так, чтобы не встретиться ни с кем из моего окружения. А я оказалась несравненной сообщницей. Не познакомила ее ни с детьми, ни с Франсуа, ни с друзьями. Я вступила с ней в исключительные отношения, без свидетелей. Я посещала с ней людные места, где не было никакого основания полагать, что кто-нибудь нас запомнит. Она не совершила преступления, которое потребовало бы поисков улик или ДНК. И если бы мне взбрело в голову спустя полгода после этих событий объяснять в комиссариате полиции, что мне давали снотворное и крысиный яд, меня бы приняли за сумасшедшую.
Я была романисткой, неоднократно продемонстрировавшей серьезные признаки расстройства, уязвимости, то есть депрессии.
Ночи напролет я, широко открыв глаза, пыталась отыскать улику, слабое место.
Как-то вечером, когда я старалась описать Франсуа тревогу, которая порой охватывала меня, мешая дышать, когда он в двадцатый раз слушал, как я начинаю все с самого начала, множа подробности, случаи, воспоминания о разговорах, он произнес одну фразу, разумеется, в расчете на то, что это позволит мне перевернуть страницу:
– Может, ты просто придумала ее, чтобы о ней написать.
Тогда я поняла, что это напрасный труд и я воюю с ветряными мельницами.
Разумеется, мне захотелось прочесть рукопись. Несколько дней я размышляла, каким способом могу заполучить ее или хотя бы узнать, о чем там речь, не вызывая еще больших опасений относительно своего психического здоровья. Несколько дней я собиралась дать своей издательнице зеленый свет на подготовку к печати и публикацию этого «рискованного» и «потрясающего» романа, даже не исключая возможности публичного заявления Л. о моем самозванстве. Тогда она хотя бы проявится, и я докажу таким образом, что не выдумала ее.
Это было соблазнительно. Книга написана, ключ в руке, готовый к использованию. Чего еще надо? Книга более беспокойная, более мощная, чем все те, что я была способна написать.
Я несколько дней, а то и недель лелеяла эту мысль.
А потом как-то утром предложила своей издательнице встретиться в кафе. Увидев меня такой усталой, она встревожилась. Я как можно более официальным тоном попросила ее выбросить или сжечь текст, находящийся в ее руках. И безапелляционно заявила, что никогда не соглашусь на публикацию.