Город разбирал декорации.
В семь утра Хомяков уже сосредоточенно просматривал бумаги, слушая домашние новости, которые считал нужным доложить Евстафий Селиверстович.
— Варвара Ивановна приказала подать завтрак в постель к девяти.
— В больницу поедет?
— Так точно.
— Надо бы Грапу хоть на день отпустить.
— Предлагал. Отказалась. Сказала, что Надежде Ивановне с нею спокойнее.
— Что спокойнее?
— Спать, Роман Трифонович. Надежда Ивановна только днем и спит, сама Грапе призналась.
— Худо, Евстафий, — вздохнул Хомяков.
— Худо, — согласился Зализо, украдкой глянув на кабинетные часы. — Господин Каляев просил принять его утром. Поезд у него в десять часов сорок пять минут. Должен вскоре подойти.
— Проси сюда.
Евстафий Селиверстович вышел. Хомяков сделал выписки из двух документов, доставленных лично старшим конторщиком, перечеркнул их красным карандашом, отложил в сторону, когда в дверь негромко постучали.
— Входи, Ваня, — сказал он, встав навстречу раннему гостю.
Пожал Каляеву руку, кивнул на кресло.
— Я только попрощаться, Роман Трифонович. И поблагодарить от всей души.
— Где ночевал?
— В адвокатской конторе. Днем рассыльным работал, ночью — дежурным. Там — диван, удобно.
— Что делать думаешь?
— Осенью в университет пойду. В Петербургский. Ваня отвечал коротко, не вдаваясь в подробности и не ожидая расспросов. А выглядел повзрослевшим, безулыбчивым и серьезным, и Хомяков понял, что перед ним — не вчерашний гимназист, а молодой человек, уже определивший свою судьбу. И вздохнул:
— Не закончишь ты в университете.
— Возможно. Но единомышленников найду.
— Найдешь, знаю. — Роман Трифонович помолчал, сказал, понизив голос: — Если деньги понадобятся…
— Извините, нет.
Отказ Ивана прозвучал столь резко, что Хомяков рассердился:
— Да не тебе, не тебе!..
Похмурился, посопел, уточнил:
— Единомышленникам.
— Каким единомышленникам?
— Можешь на меня рассчитывать.
Каляев отрицательно покачал головой. Роман Трифонович усмехнулся:
— Это лучше, чем кареты грабить. Концы — в воду. А единомышленники обязательно появятся, Ваня, так что ищи. Непременно появятся и магнитом притянут.
— Может быть. Я ведь и шага еще не сделал.
— Первый шаг, Иван, человек в душе делает. И этот шаг ты уже совершил.
— Спасибо, Роман Трифонович, — Каляев невесело улыбнулся. — Очень боялся я, что вы все мои выкрики за детскую истерику посчитаете.
— Нет, Иван Каляев, человек ты — серьезный. Весьма и весьма, — вздохнул Роман Трифонович. — Ты ведь программу целую мне успел изложить. Не бывает виноватых чиновников, презумпция невиновности для общенациональных трагедий существовать не имеет права, дырки в законах, справедливость одна на всех. Признаться, хотел я с тобой поговорить, как бы со своим сыном поговорил: мой старший — тебе ровесник. А потом понял, что нет, не ровесник. Возмужал ты, Иван, в два дня возмужал, и разговор мой опоздал на эти два дня.