– пока он пришел говорить о смерти, причем той, которую Кралл вряд ли примет легко.
Он взглянул на свои пальцы, слабые алые пятна на коже. Казалось, у него всегда была кровь на руках, как бы часто и усердно он их не отмывал. Ему хотелось верить, что это знак свыше – что-то вроде стигматы, – что он исполняет божью волю, и исполняет хорошо. Это вдохновило бы Папу, хотя втайне он мечтал о более заметном одобрении его праведности, чем двусмысленные ржавые пятна на коже, какой-то уверенности, что жизнь на службе Господа не будет прожита в тщете, что в конце концов Люди Мира потерпят поражение.
– Дай мне сил, – прошептал он.
В детстве он ставил под вопрос существование Бога, полагая, что одной красоты мира для доказательства мало; должно быть что-то еще, что-то большее. Что-то, к чему ребенок мог обратиться за утешением, за надеждой, ибо в его мире не было красоты, особенно когда мать бралась за старый ремень из-за того, что он смел сомневаться в Господе. Она наказывала его, а потом заставляла молиться о прощении. Через какое-то время ему стало казаться, что этот горячий шепот в темноте и есть наказание за простое выражение любопытства, и потому приучился ненавидеть Бога, которому адресовал молитвы.
Но однажды ночью все изменилось.
Ему еще не было одиннадцати, а он научился не задавать вопросы вслух – его сомнения стали тайным бунтом против матери, из-за которой религия ассоциировалась с болью. Но одно неверие не сгладило страданий. Их в полной мере обеспечивал городской парень матери, и вдвоем они представляли для мальчика настоящий образ ада.
В ту ночь в начале лета, пока он лежал в постели, крепко зажмурив глаза, с бегущими по щекам слезами, пока горели и ныли раны от ремня, но не так сильно, как движения пыхтящего пьяницы, лежащего на нем, что-то случилось. Особенно резкий толчок прострелил его красной болью. Он охнул, содрогнулся и открыл глаза.
И увидел свет, и в нем были ангелы, благоухающие в переливающихся кисейных рубищах, не сковывающих крылья, которыми они били в воздухе и обвевали его. Их волосы были словно изо льда, глаза – жидко-голубые, и в них он увидел ответ на вопросы, на которые отказывалась отвечать мать. Внезапно на волнах моря боли, которые несли к берегам прозрения, он понял, почему она не могла удовлетворить его любопытства: она боялась силы, которой мог наделить его Господь, если сочтет достойным.
Она боялась гнева божьего.
Боль сошла на нет, стала глухим пульсом, бьющимся одновременно с заходящимся сердцем, и когда свет погас, растворился в стенах, он ощутил непередаваемую тоску.