Чудила ты, понял?
Может быть, потом сам меня поблагодаришь. Мы увидим такое, что ни один турист не видит.
Клэр отворачивается. Свет гаснет. Она уже не на дороге, а снова в дровянике, где воняет экскрементами, кровью и гнилью, потом и маслом. В стене слева окно, которое она не помнит. За грязным стеклом стоит Дэниэл – снова одетый, снова с лицом, но безрадостным, – и смотрит в ее сторону.
Я его теряю, думает она, как думала ранее в тот день. Все меняется. Мы оба это чувствуем. Я его теряю.
Она открывает рот, чтобы окликнуть его, умолять спасти ее, спасти их обоих, но ее слова сминают мерзкие пальцы, которые лезут в рот, заставляют отвернуться от окна и взглянуть в лицо своему кошмару.
И тут она просыпается, все еще чувствуя липкие запахи крови и грязи, и пытается вырваться из них, из рук, которые ее удерживают, пока кто-то говорит, что все будет хорошо, она в безопасности.
Но это не так, она это знает. Может, убийц рядом нет, но они что-то внедрили в нее своими грязными пальцами, языками и членами. Теперь она чувствует это постоянно, и оно становится только хуже, высасывает из нее все соки, выжидает, пока она расслабится, поверит тем, кто говорит, что бояться больше нечего, прежде чем прорваться наружу и посмеяться над их словами.
* * *
– Клэр?
– Да.
– Ты меня слышишь?
– Да.
– Ты знаешь, где находишься?
– В больнице.
– Правильно. Знаешь почему?
Она кивнула, медленно, но по-прежнему отказывалась обращать свой близорукий взгляд на человека на стуле слева от койки. Он излучал ауру важности, власти. Полиция, подумала она.
– Можешь посмотреть на меня, Клэр?
Она проигнорировала его.
– Меня зовут шериф Тодд. Маршал Тодд. Я из полиции штата.
– Здравствуйте, шериф Тодд, маршал Тодд, – сказала она, и полицейский посмеялся, но смех был тренированный, запрограммированная реакция – шуга, оставшаяся за ледоколом. Голос его казался хриплым, усталым – она поняла, что он немолод.
– Давай просто маршал, ладно?
Он пытался с ней подружиться, говорил приподнятым тоном, но за ним она чувствовала нетерпение с чем-то покончить. Возможно, он не знал, что она видела, какие ужасы пережила, перед тем как сбежать. А она не знала, сколько рассказов об этом выдержит. Она понимала, что прошло немало времени. Казалось, что годы, но в последний раз, когда она проснулась, добрый доктор с отеческим видом сообщил, что минуло больше девяти недель. Бесчисленное количество раз за этот нескончаемый период страшных ночей и дней, отмеченных болью, она представляла конвой полицейских машин, пылящих по дороге под прикрытием черных вертолетов, выбитые двери и крики, с которыми люди в отражающих очках врываются в обветшалый дом с пистолетами наготове. Она представляла вертолеты журналистов, кружащие над организованным переполохом, вспышки и камеры, пока грязных щурящихся людей в панталонах выводят в наручниках на улицу, через толпу людей, собравшихся по разным причинам. Кто-то просто хотел сенсацию; кто-то пришел взглянуть в лицо чистого зла; были и другие, тихие, которые мечтали о десяти минутах в темной комнате наедине с этими порочными чудовищами.