Днем, спустя несколько часов, я вспомнил об этом утре с чистым ароматом, с ощущением невесомости, со струящейся красной листвой на фоне голубого неба. Я спустился на равнину по пологим ступеням, и передо мной открылся прекрасный вид, легкий, золотистый, на фоне которого тянулись вверх струйки дыма от костров путевых обходчиков или дровосеков, и я представлял себе запах их костров среди травы и деревьев.
Мне все больше и больше нужны эти отступления, чтобы перевести дыхание. Полицейское расследование в маленьком городе всегда вызывает страшное волнение. Родители Биллями подали в суд. Следы побоев и раны, насилие, отягчающие обстоятельства. Случай с Жюльенной Биллями, которой минуло семнадцать лет, не подпадал под обвинение в похищении детей. Против Марии Елены Руиз, владелицы бутика, в котором произошло преступление, было начато следствие. Меня несколько раз допрашивал судья. Не слишком большой ущерб. Жюльенна Виллями? Мы были едва знакомы. Виделись в мясной лавке. Мария Елена Руиз? Старая знакомая, прихожанка. Раны, нанесенные кнутом? Я в этом не участвовал. Даже не был свидетелем. С удивлением узнал об этом после трагедии. Мне задали несколько вопросов о бесконечном хождении ко мне поздно вечером и по ночам разных дам и барышень и о сомнительном объявлении, но это уже другая история. Частная, затворническая жизнь не имеет ничего общего с расследованием. Я должен принять меры предосторожности? И быть в распоряжении судьи? Само собой разумеется. Это в порядке вещей. Во всяком случае, запах в кабинете этого судьи невыносимо пресный: невыразительный затхлый запах плесени и пресной слюны. Впрочем, все здание полиции пахнет плесенью, рутиной, самодовольной трусостью. Опасность грозит мне не отсюда. Давайте безмятежно наблюдать за тлением тел, за разрушением города, за разложением мяса в лавке Виллями с уже позеленевшими кровавыми прожилками, за тем, как рухнут тела хозяйки и ее дочери, как осунутся прекрасные клиентки под натиском желанной язвы. Посмотрим на разрушение телесной пышности. Да сгинут довольство и тщеславие. Пусть самые прекрасные тела растают в вязкой пустоте, пусть прекрасные груди одряхлеют и обвиснут, как обветренные сосиски, выставленные на прилавках некоторых мясных лавок; пусть надменные животы изрыгают, а другие животы пухнут. Пусть вагины, исполненные изысканных и сокровенных ароматов, зияют, как зловонные ямы. Пусть сок вагин истекает, как гнилостный гной в морге.
Вот о чем я мечтал и что грустно и озлобленно говорил себе, сидя в маленьком городе, парализованном скандалом и клеветой. Вот какой грязью и мерзостью я дышал вместо того, чтобы вдыхать изысканные ароматы гладких изгибов и елейных дырочек моих рекламодательниц. Так как мне пришлось порвать с галантными объявлениями и ответами, с невинной спекуляцией человеческой миррой, фимиамом подмышек и ртов, амброзией сжимаемой в объятиях груди, пряностями ложбин, пахнущих шербетом от возбуждения, с бедрами, лоснящимися от мяты, с молочными ногами между моих ног. И в ожидании я смотрю, как загнивает город. Следствие продвигается быстро, в лавочках судачат все громче, пресса подогревает пыл, порча распространяется: дорогие рекламодательницы, скоро мы снова увидимся.