Авдеев наклонился ко мне и продолжил тормошить меня. Сквозь туман в голове я понял: он зачем-то пытается расстегнуть мне ворот. Я поднял руку, пытаясь отодвинуть его, но он грубо одернул меня.
— Тебе уже ни к чему, а мне пригодится, — говорил он. — У меня совсем дырявый, рукав вот-вот отвалится. А ты свой бережешь, штопаешь, вон какой целенький. От этих жмотов поди дождись обновки, обещали в этом месяце, да хрен с маслом… А мне в тряпье этом ходить, мерзнуть…
Он расстегнул мне последнюю пуговицу и сунул руку под плечо, чтобы сдернуть рукав.
Я понял, что он хочет отобрать мою телогрейку.
Я повел плечом, сопротивляясь. Тогда он схватил меня за руку и навалился коленом на мой живот.
— Ишь какой, — бормотал он. — Не нужен он тебе, говорю. Подохнешь сегодня-завтра.
— Нужен, — прошептал я, наконец разлепив губы.
— Авдеев, ну чего ты, в самом деле, — сказал кто-то со стороны. — Оставь немца, ну помрет, тогда и заберешь.
Авдеев молчал и продолжил попытки снять с меня ватник.
Неожиданно для себя я резко выбросил руку вперед и изо всех сил вцепился ему в горло.
Глаза Авдеева округлились, он схватил мое запястье, но я еще сильнее сжал пальцы, чувствуя, что будто бы продавливаю его шею насквозь.
— Эй, эй, что творите! — раздались вокруг голоса, но никто не вмешивался.
Авдеев зачем-то схватил меня за волосы и ударил затылком в стену, но я не почувствовал боли — только потемнело в глазах. Я не отпускал его шею. Схватил его за плечо, привстал на одно колено — и оказалось, что я выше его. Авдеев судорожно пытался нащупать мою шею, чтобы тоже схватить ее, но его пальцы беспомощно сжимались в воздухе.
Невероятная ярость захлестнула меня с головой.
Лицо Авдеева покраснело.
— Да стойте уже, стойте!
Нас растащили. Я увидел того, кто держал меня: это был Писаренко, лицо его было взволнованным.
Авдеев сидел на полу с багровым лицом и кашлял. Совсем как я поутру.
Я встал на ноги сам, чуть пошатнулся, оперся на плечо Писаренко.
— Ну даешь, немец, — сказал он.
Я промолчал. Во рту все еще чувствовалась кровь: но уже не из легких, а из десен. Я сильно сжимал зубы, пока душил Авдеева.
На шум прибежал дневальный, грязно выругался, но разбираться в происходящем не стал. На утреннюю перекличку я не пришел — меня отправили к лагерному врачу, который, осмотрев, буркнул про туберкулез. И тогда я получил счастливый билет для каждого заключенного — направление в лагерную больницу. Мне повезло. Очень повезло. Я благодарил судьбу за этот кровавый кашель, и мне было плевать, что я, скорее всего, умру.
Но я не умер. Очевидно, что я не умер, ведь я пишу эти мемуары.