Пока они шли до гостиницы, связной сосредоточенно молчал и все время оглядывался — то на Гельмута, то назад, и было видно, что все это сильно пугает его.
— Как давно вы работаете с нашими? — спросил вдруг Гельмут.
Связной остановился и испуганно посмотрел ему в глаза.
— А почему вы спрашиваете? Если это важно, то это мое первое дело… Со мной вышли на связь месяц назад.
— А почему вы?
— Я сам хотел.
Гельмут задумчиво хмыкнул.
— Ладно, ладно, черт с ним. Главное, не нервничайте. Идем.
На ходу он достал портсигар и вытащил папиросу.
Их было шесть.
★ ★ ★
Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 17 сентября 1969 года, Восточный Берлин
Даже после этого разговора Бергнер оставался добр ко мне. Я не знал, почему. Возможно, в нем просто больше не оставалось места для ненависти. Он продолжал разговаривать со мной, и опасных тем мы больше не касались.
Через месяц я стал гулять в больничном дворе — если это вообще можно было назвать двором. Колодец двадцать на двадцать метров, похожий на бесконечные дворы в Петрограде (помню, как бегал по ним в детстве), без кустов, без травы, просто голая земля. Был март, и в воздухе висела противная сырость, но даже эта сырость казалась божественным альпийским воздухом после больничной вони.
Иногда Бергнер выходил во двор со мной, мы смотрели в небо, потому что больше смотреть было не на что, и разговаривали. Иногда мы разговаривали о снах.
— Каждый день я вижу, как умирают люди, — говорил Бергнер. — И пару месяцев назад мне приснилось то, чего до сих пор не могу забыть. Мне приснилось, будто я освободился отсюда, приехал домой, меня встречают родные люди, улыбаются, накрывают стол. Но стоит мне прикоснуться к человеку — и он умирает. Я пожимаю руку отцу, и он падает замертво. Хлопаю брата по плечу, и он валится на пол. Целую жену — и она умирает. А самое страшное, что я при этом ничего не чувствовал. Мне было просто интересно смотреть, как они умирают. Я проснулся посреди ночи — я тогда уснул прямо за столом в кабинете — и долго курил, потому что после этого сна мне не хотелось жить.
— Бывают такие сны, — сказал я.
— А у вас бывали сны, после которых не хотелось жить?
Я замолчал. Вспоминал. Вспоминать было тяжело.
— Однажды я долго не мог проснуться. Я просыпался во сне. Раз за разом, раз за разом. Каждое пробуждение было новым сном. Я до сих пор не до конца уверен, что не сплю. Хотя, скорее всего, все-таки не сплю.
Это было все, что я смог выдавить из себя.
— Вы хотели бы, чтобы это было сном?
Я задумался, но так и не нашел, что ответить.
— Еще тут был такой случай, — продолжил Бергнер. — Однажды в ночи всю палату разбудил один больной. Он был очень тяжелый, даже не ходил, я дал ему два-три дня, не больше. И он вдруг вскочил с койки и в каком-то безумии побрел в коридор, падая, снова поднимаясь, держась за стенку. Его остановили — он кашлял кровью, хрипел, но все равно порывался куда-то уйти, и ему было очень, очень страшно. Его кое-как успокоили, и он рассказал, что ему приснилась чернота.