— Ванечка… Ванечка… — тихо повторяла Тамара, роняя ему на макушку горячие тяжелые слезы. — Да я бы никогда, никогда тебя не узнала… У тебя лицо совсем другое было, я же помню! Нежное, румяное, круглое!
— Ну да. Такое и было, — покивал он согласно, по-прежнему не отнимая ладоней Тамары от лица. — Пока не обгорело полностью. Теперь с таким вот лицом живу, с новым. Ничего, я уже привык. Просто в зеркало стараюсь на себя не смотреть, и все.
— Ой, да что там лицо, Ванечка! С лица не воду пить! Зато ты добрый, надежный, любить умеешь. Ты весь в отца, должно быть! Он тоже таким был.
— А… Соня? — вдруг выпрямился он резко, взглянул ей в лицо встревоженно. — Она мне теперь кто?
— Да никто она тебе, господи! Испугался-то как, дурачок… Это у нас отец общий, а у нее с тобой ничего в этом смысле общего нет. Так что люби ее на здоровье. А я за вас порадуюсь. Ребеночка потом родите, я нянькаться буду… Нет, это ж надо, судьба какая! С одного места ждешь, с другого прилетает. Мужика себе не нашла, зато братец отыскался…
* * *
Они сидели втроем на маленькой тесной кухоньке Анны Илларионовны, лепили пельмени. С пельменями этими затеялась Томочка — сама перемолола на мясорубке говядину пополам со свининой, сама замесила тесто. Как объяснила — праздника захотелось. Как в старые времена. Они всегда в праздники раньше садились втроем, лепили сами себе немудреное лакомство. И даже традиция у них своя была, помнится, — чтоб пельмени большими получались. Как вареники. Все любят маленькие, а они, наоборот, большие любили. И еще была традиция — на Соню ругаться. За то, что она сырой фарш ест. Была у Сони такая странность — от вида пельменного сырого фарша ее прямо в дрожь бросало — так и хотелось его намазать на черный хлеб! И съесть! За что и бывала бита по рукам то Викой, то Томочкой. И сейчас ее посадили подальше от плошки с фаршем, чтоб не дотягивалась. Чтоб сидела в уголке и раскатывала тонюсенькие сочни из теста. Соня их раскатывала, конечно, и очень при этом старалась, но на плошку с фаршем все равно взглядывала плотоядно, как кошка на рыбу.
— Ой, вы не представляете, девки, что я вчера пережила! — в который уже раз принялась рассказывать свою историю Томочка. Ловкие ее пальцы быстро пробежали по краю готового пельменя, полная рука легла на щеку, оставив там белый мучной след. — Он, главное, посмотрел на меня так, и говорит, главное — отец мой поэтессу одну любил… Вы, говорит, имени ее и не знаете… А у меня сразу в груди — бац! — и оборвалось что-то. Как, как, говорю, ее имя, поэтессы этой? Представляете?