Запомнился вечер в одном городке.
Собственно, от городка оставалось лишь бесформенное нагромождение камней, из которых торчали то ножки железной кровати, то обломок стола или стула, говорившие, что еще совсем недавно тут была жизнь. Перед самым нашим приходом, вынужденные отступить, гитлеровцы подвергли ни в чем неповинный город варварской и не вызывавшейся никакими военными соображениями авиационной бомбардировке. Два часа полдюжины «юнкерсов» сбрасывали на беззащитные кварталы жилых домов тяжелые фугасные и зажигательные бомбы. Город был разрушен до основания. Жители — кто успел, убежали в лес, кто не успел — остались под развалинами.
Потухли пожары: лишь кое-где продолжал куриться синий дымок. Население не возвращалось, опасаясь нового налета. Могильная тишина стояла над уничтоженным городом.
Бессмысленность этого уничтожения выходила за рамки всего виденного нами ранее. Снова легло на сердце чувство неизбывной боли за бесчисленные жертвы и страдания, боли, с которой мы пришли сюда через тысячу смертей, пришли на истерзанную землю Польши.
С этим тяжелым чувством Мазорин, Христофорчик и я бродили после заката солнца среди руин, пытаясь отыскать хотя бы крупицу чего-то живого, уцелевшего от общей гибели. Неожиданно наткнулись на женщину, рывшуюся среди камней. В черном, надвинутом на лоб платке, в черной юбке и в какой-то неопределенного темного цвета линялой рваной кофте, с изможденным, хотя еще не старым лицом, на котором застыла нестерпимая мука, она казалась живым олицетворением человеческого горя, персонажем, сошедшим с знаменитых гравюр Гойи, изображавших ужасы войны. Увидев нас, женщина поднялась и пошатываясь направилась к нам.
В первый момент она показалась нам безумной. Размахивая трясущимися руками поочередно перед липом каждого из нас, она заговорила с такой быстротой, что в потоке слов можно было разобрать только одно часто повторяющееся слово: Освенцим, Освенцим. Потом Христофорчик, для которого польский — его второй родной язык, пояснил нам:
— Она говорит, что ее мужа и старшего сына гитлеровцы угнали в Освенцим и там сожгли. А двое младших детей погибли вчера во время бомбежки. Она даже не знает, где они лежат. В панике они растеряли друг друга…
Что могли мы сделать для нее в утешение? Сказать, что фашистам приходит конец, что они проиграли войну? Женщина видела это сама. Увести ее отсюда, чтобы она не оставалась одна среди этих камней, пахнущих гарью? Она не пошла бы за нами.
Словно догадавшись о наших мыслях, женщина внезапно замолчала, перестала водить по лицам лихорадочно горящим взором расширенных сухих глаз, в которых уже не оставалось больше слез, и, опустившись на корточки, принялась снова копаться в камнях, нетерпеливо отбрасывая их от себя и монотонно-надрывно повторяя: «Дитыны… дитыны…»