Я с иронией подумала: «Какой он просвещенный». Лугов продолжал:
— После рассказа Марины Николаевны я стал замечать у нее странности. Видно начиналось…
— Она рассказывала это только вам?
— Вы, доктор, задаете странный вопрос. Откуда же я знаю? Вероятно, не только мне.
— Что было дальше?
— Дальше? Она окончательно сошла с ума. Достаточно вам сказать, что во время лекции она вдруг впала в буйство, разбила на столе стекло… Думаю, что больше добавить нечего.
Простившись со мной, Лугов вышел, и я видела, что лицо его недовольно и встревожено.
Открылась дверь, родственник пропустил больную вперед, усадил ее на стул.
— Разрешите нам остаться наедине, — сказала я.
Извинившись, он вышел.
Я ожидала увидеть больную, возбужденную бредовыми идеями, а встретила вялую, равнодушную женщину, с потухшим взглядом. Ее продолговатое, тонкое лицо было бледно. Голубые глаза смотрели безучастно. Приподнятые тонкие брови словно застыли в удивлении. На бледный лоб падали пряди сбившихся каштановых волос.
— Вы давно больны? — спросила я.
Не взглянув на меня, она ответила:
— Не знаю…
— Расскажите о себе все.
Ее взгляд нехотя скользнул по моему лицу. Она слегка повернула ко мне голову и темная тень под глазами выделилась резче. Ответа не последовало.
— Давно вы испытываете тревогу?
— Несколько месяцев…
— Расскажите о наследственности!
— Что вам от меня нужно? — раздраженно спросила больная.
— Давно у вас подозрительность, тоска?
— Не знаю… Не помню… Они меня считают сумасшедшей. Впрочем, может быть, я действительно такая и есть…
— Вы не сумасшедшая, но сейчас больны и вам надо лечиться… Возможно, это у вас необычная нервная реакция на какую-то неблагоприятную для вас ситуацию…
— Больна… Надо лечиться… — повторила она и встала. Затем вдруг схватилась за голову, застонала и снова села.
В то время я была еще молодым врачом и придавала большое значение наследственности. Однако в своем первом впечатлении, в значительной степени навеянном документами и рассказами о больной, я была не совсем уверена. Смутило меня одно обстоятельство: когда я по-дружески взяла ее за руку и попросила все о себе рассказать, она не отняла руки, что часто делают такого рода больные, а внимательно, почти доверчиво посмотрела мне в глаза.
— Зачем? Если мне на роду написано быть сумасшедшей, что может мой рассказ изменить?
— На роду ничего не написано, — убежденно сказала я.
В самом деле, мне были известны многие люди, на которых никакое наследственное отягощение почти не оставило следов только потому, что условия работы и жизни этих людей были благоприятными.