Оно — это существо еще раз приложилось к фляжке и зыркнув единственным открытым глазом в нашу сторону, сбросило с себя темную от пота рубаху, обнажив безволосую грудь, ржавую собачью цепь на шее с висящим до пояса кухонным ножом. В который раз мы вздрогнули, прижались к стене. Ощущения пропали, мы присутствовали.
Малый колокол-подголосок, единственного уцелевшего в округе храма, начал звонить, отбивая полдень. Заупокойный звон заполнил пустоту, а потом была тишина. Мы были готовы к безмолвию, мы были готовы ко всему…
Ручищами, больше похожими на клещи для рубки стальных прутьев, это человекоподобное рушило, корежило окоченевший труп отца, кости рук, ног, суставы отца, укладывая осколки вровень. Он молотил сжатыми до синевы кулаками по неподдающимся частям тела, кряхтя и отплевываясь по сторонам. Иногда он бил себя по низкому черепу, где мозг должен быть сжатым, чтобы поместиться остатку ума. Это создание, глумясь, хохотало над нашим горем. С усердием мясника, он разделывал труп без промедлений и пауз, и пот непонятного цвета, густой, вонючий ручьями обмывал расчлененное целое.
Не трожь! Кто-то орал, рыдая. Стон, убывающий от бессилия, взывающий к пощаде, как последняя надежда защитить, остановить творившееся безумие, не заглушал треск костей. Кто взывал? Не знаю, может быть, я? Возможно…
Я очнулся. Я лежал на кушетке белый, как та обсопливленная простыня. Было тихо, так тихо, когда отступает боль. На столе отец, то, что от него осталось, в некрашеном гробу. В таких гробах хоронят на общественные подаяния безвестных людей, не помнящих родства — последний и единственный дар завода. Части трупа распластались во всю длину гроба, кисти рук сравнялись со ступнями ног, виднелись где-то там вдали. Я приходил в себя, мучила дурнота. Горели свечи в двух тяжелых, медных шандалах, отбрасывая по стенам тревожные, дрожащие тени. Надо мной мама, словно скорбящая богоматерь Микеланджело. Стоял оглушительный покой с крепким запахом хлороформа.