Отоспавшись и чувствуя себя свежим и сильным, он открыл глаза, из предрассветной мглы, заполнявшей предгорья и распадки, он увидел далекое небо, и его цвет сразу встревожил Рогачева: в небе проступил неспокойный, беловатый оттенок, он быстро вскочил, разжег костер и стал готовиться в дорогу. Мясо он еще вчера разделил на порции и его розовато-льдистые кирпичи плотно уложил в мешок. Получалось тяжеловато: килограммов на тридцать, но он подобрал все до последнего кусочка, остатками сердца и печенки решил позавтракать, и скоро ароматный парок потянул от котелка.
Чуть погодя вершины сопок беспокойно зажглись от невидимого еще солнца, но их неровное, неспокойное сияние вызывало тревогу, торопливо приканчивая завтрак, Рогачев косился на сопки, и тревога его все росла, мимо острых белых вершин проносились и гасли какие-то тяжелые, стремительные потоки, солнце, поднимаясь и отвоевывая все новые пространства, казалось, пронизывало все насквозь неестественным нестерпимым светом. Рогачев заметил, что мороз сильно сдал и дышать стало легче, но какая-то тяжесть нависла в воздухе. «Н-да, допрыгался, — с досадой сморщился Рогачев, еще и еще оглядывая сопки и небо, — все одно к одному, кажется, прихватило».
Он оглядел удобный, защищенный почти со всех сторон еловый распадок, в котором ему удалось добыть оленя. С таким запасом пищи можно вполне переждать ненастье, хотя бы и здесь, ну три-четыре дня, ну пусть неделю-полторы.
Правда, бывает и так, что всякие приметы обманывают, там, вверху, покрутится, покрутится, а до земли и не дойдет или в сторону оттянет.
Да и потом, пока небо раскачивается во всю силу, верст сорок свободно отмахать можно. Рогачев решил идти: после сытной пищи и крепкого сна он чувствовал себя уверенным, раза два мелькнула мысль о Тасе, которая, видно, его уже заждалась. Пора, давно пора ему быть дома. Со стоявшей рядом ели сполз пласт снега, и в воздух облаком взлетела сухая снежная пыль. Ага, сказал Рогачев, значит, в самом деле стронулось, ну да ничего страшного, дорога знакома, через три дня он доберется до охотничьей избушки, а там и до дома рукой подать. В крайнем случае остановится на полдороге, слепить шалаш да заготовить дров не долго.
Рогачев уже стал приспосабливать за спину мешок с мясом, как вдруг, выпустив лямки, одним гибким движением схватил винтовку и, пятясь, почти втиснулся наугад за ствол большой ели, под которой недавно вытоптал снег, обламывая омертвевшие нижние ветви. Почти сразу же из зарослей можжевельника выдвинулся, с трудом переставляя лыжи, человек, Рогачев сразу узнал его и поднял винтовку, но тотчас опустил ее, Горяев еле шел, последние метры до костра, крошечный подъем, он едва осилил, спотыкаясь, путаясь ногами и руками, тяжело опираясь на винтовку, как на костыль, и подтягивая грузно обвисшее тело. Он шел прямо на костер, не сводя глаз с котелка, стоявшего рядом, на земле, Рогачев не успел выплеснуть из него воду, в которой варил сердце и печенку. Дотащившись до костра, Горяев упал не колени, схватил котелок и, задыхаясь, кашляя, стал пить, стоя все там же под елью, Рогачев видел его исхудавшие, дрожащие руки, воспаленные, с блеском глаза, обтянутое, казалось, одной кожей, заросшее до самых глаз лицо, судорожно ходивший кадык, Горяев пил со стоном, захлебываясь.