– Если столько молиться, ни на что не останется времени, – заметил как-то отец, заглянув через плечо в мои выкладки.
– Тогда и на грехи времени не останется, – ответила я.
– Так только кажется.
Свою первую исповедь я почти не помню – было страшно. Грехи я заранее выписала на бумажку, и это единственное, что осталось в памяти, потому что мой грешный набор не менялся еще очень долго: «Не слушалась маму», «Не слушалась папу», «Не слушалась бабушку», «Поругалась с девочкой во дворе», «Плохо думала про девочку во дворе», «Взяла конфеты без разрешения», «Ленилась прибраться в комнате». Отец Александр никогда мои откровения не комментировал, но я как-то вдруг забеспокоилась, что в рутине моей греховности он может заподозрить нежелание становиться лучше и ближе к Богу. Я стала ежедневно отслеживать грехи в своем поведении и волевым усилием уничтожала их один за другим. Но ужас охватил меня, когда в преддверии очередной исповеди я не смогла вдруг вспомнить за собой ни единого прегрешения. «И с бабушкой не ругалась, и даже суп с луком ела», – я сидела над пустою бумажкой и не знала, как быть. Пришлось перед исповедью украсть у Глаши жвачку – иначе сознаться было решительно не в чем. В другой раз я вышла из положения еще хитрее. «Я, наверное, согрешила и не заметила. Не ругалась, но ведь, наверное, хотела поругаться», – подумала я и уверенно написала свой коронный набор. Вопрос, грешить или не грешить, а если не грешить, то что говорить на исповеди, волновал меня ежедневно, поэтому в момент, когда отец Александр накрывал мою голову золотой епитрахилью и читал разрешительную молитву, я испытывала огромное облегчение.
Больше всего на исповеди поражали старухи. Эти прихожанки исповедовались каждую неделю, и каждая занимала большое количество времени.
– Откуда у них столько грехов?
– Может, они всю неделю специально грешат, – отвечала Глаша. – Или просто накопили. Они же старые.
Меня смущало, что у набожных старух, которые столько молятся, знают все служения наизусть и так истово бьются в пол, грехов больше, чем у меня. Поэтому я иногда накидывала себе пару пунктов и в счет будущих прегрешений: «Сейчас ни с кем не ссорилась, но ведь поссорюсь когда-нибудь».
Самым любимым моментом воскресного дня в церкви у детей было причащение. Перед исповедью нельзя было есть, и все были ужасно голодными, а после евхаристии давали хлебный кругляш – просфору. Эти просфоры в большом количестве хранились за свечным ящиком при входе в церковь, и, бывало, мы с Глашей незаметно таскали их по одной – почему-то не считая это грехом.