Вот посреди этой-то едва брезжащей новой национальной идеи старик Рязанов и поставил свою неожиданную картину, в которой восторженные абитуриентки творческих вузов разглядели разве что белые штиблеты, поздние катанья да высокую степень безумства; пригубил он, видишь ли, неумело! Еще как умело-то, срамник.
Полнарода по сей день считает «Романс» фильмом Михалкова — аберрация несправедливая, но понятная: в слякоти и мрази города Бряхимова было слишком мало традиционного Эльдара Александровича, зато буквально через край плескал наш любимый Никита Сергеич дорогой. Даже в собственного производства пасторалях не дарил он себе такого грандиозного бенефиса — шармана-миллионщика, который спать не станет, доколь все встречные лужки не помнет, всякого на пари не обскачет, всех благородных девиц не потопчет и партнерам от души не пособолезнует, что их гнедая сломала ногу. Соперников размазать, трепыхальских зацеловать мокро и смачно, дворню односторонней фамильярностью побаловать и пятак на водку дать — такое в 84-м разве что в преданных киногруппах практиковалось, страна до поры эгалитаризм блюла.
Много ли в 84-м до той поры оставалось. Под яростный птичий грай да звон корабельной рынды провидец Рязанов снял кино о новых русских за семь лет до рождения официального термина. О переодетом в аглицкое шитье кулацком отродье, для которого завидная трата только на поверхностный взгляд важнее доброго хапка. «Он не богатый, просто у него денег много», — точно аттестовал кого-то из знакомых один верхненемецкий философ. Михалковский Паратов и промотавшись выглядел тузом — не чета растратчику-кассиру, мелко и подозрительно сующему свите не свои кредитки.
Тем жальче и прискорбней выглядел в его тени Юлий Капитоныч Карандышев, суконный шпак с зонтиком. Сроду на российском экране так садняще и больно не играли маленького человека. Фирсы, Акакии, Самсоны Вырины были натурой ушедшей и исключительно барской жалости достойной — Карандышевы дрожали самолюбием, грызли кулаки и экономили медяк в каждой второй классной комнате и конструкторском бюро. Это довольное мягковское потирание рук перед едой, нервное закидывание ноги на ногу в общении с высокого полета птицами, тщетные попытки ввернуть словцо в плавно обтекающий его разговор были высшей и необходимой школой личности — наукой выдерживать дистанцию с блестящими лошадниками, не скоморошничать в сферах, не вверять имя свое и честь дамам, в самоуважении нетвердым, и в то ж время не лезть в домашние тираны к разъединственной сочувствующей душе. Лиха бедность, а все ж не порок.