У меня за спиной взбалтывали канистру с пивом и разламывали сухую рыбу, а напротив скуластая бабка крупными ногтями пыталась зацепить круглую крышечку вьетнамского бальзама, который вдруг — с сопровождающим это хрустом за моим затылком — раскрылся и угнетающе распахся воблой. Я стал искать свежести за окном и больше часа отвлекался на сложные для живописца виды, которые не повторялись, да так и вышел на нужной станции, еще держа палец между страниц книги.
Спросив, где река, я оказался на единственной тропе и уже не боялся ошибиться. Спускаться пришлось с отвесной песчаной горы, где-то сбоку от меня просматривалась проплешина большой поляны. Солнце жарко било тонким еще лучом. Ему пока не удавалось прогреть скромные змейки сквознячков, но глаза оно слезило, используя малейшее слюдяное окошко лежащего под ногами камешка. Вскоре я различил в ветвях вспыхивающие стразы небольшой воды, и становилось слышно, как моя компания невнятно шумела на берегу. Я спустился к берегу, солнце оказалось над моими друзьями, и я не мог смотреть на них прямо, поэтому с излишней аккуратностью обходил корни, задушенные песком, улыбаясь и чувствуя, что среди друзей преобладают неизвестные голоса. Шерстневская знакомая должна была захватить с собой жениха-химика, учащегося в МГУ. Шерстнев (хотя я и подозревал, что у него к ней любопытные чувства) больше радовался обещанию химика изготовить интересную алкогольную смесь, действующую раза в три сильнее простого спирта.
Берег был будто вытерт и прорежен своим удачным свойством: это был единственный в обозримой округе удобный выход к воде. Песка мало было, и он имел вид рассеянного при помощи совка завезенного материала, так странно смотрелась торчащая сквозь него нелепая травка и тощие кустики, украшенные россыпью печатных обрывков, папиросными пачками, мошками и бутылками из-под дешевого вина, в некоторые из них были напиханы окурки. Шерстневка, — подумалось мне. Остальной берег был покрыт травой, но по большей части оказался склизким, как водопой. Выше по берегу, на подъеме к соснам, лежало несколько промасленных газетных свертков, салфетка среди съежившихся огуречных попок и почерневших помидоров. Несколько пепелищ бережно избежали сравнения со свалкой (уважение к серебряным сединам свежей золы), если не считать осколков яичной скорлупы в одном из них. Мне почудилось проеденное золой резиновое изделие. Я, кажется, впервые видел эту вещь, поэтому отнесся к неуместному артефакту не без гадливого интереса, особенно дивясь мысли — как это было возможно в людном месте? Оказалось — на боку сморщился Кот Леопольд: невинные останки детского праздника. Река — болотистый волжский отток — была мутной, близкий противоположный берег представлял собой сплошную камышовую степь, за которой в дымке возникали уважительно крупные тополя.