Но золотился вечер, крутилась мошкара, и надо было разыскать Яшину дачу или идти назад, чтобы попасть на какую-нибудь электричку. Я рассматривал деревья, к которым шли вышедшие из электрички люди: это были слегка оперенные березы, несколько серебрящихся тополей, ясень и неживые стволы, будто раздвигающие высохшими руками праздничную толпу. Вся смешанная рощица была высоченной, судя по тому, как дорожка срывалась в низину, и деревья вытягивались с неизвестной глубины обрыва. Люди, идущие передо мной, уже пропали там, в бездне, а некоторые скороходы уже взбирались на небольшой холмик, увенчанный ржавой водокачкой, распространявшей удушливый дух. Дойдя до водокачки, я стал думать, откуда мне знать природу этого духа. У меня мелькнула надежда, что, пока я не ухожу отсюда и мучаюсь запахом сероводорода, мои внутренние возможности удваиваются. Сама моя ароматическая осведомленность несла в себе что-то от Яшиного педантизма.
Ну да, ну да — надо только представить себе, как мы прогуливаемся мимо этой водокачки два или три года назад. Куда бы мы могли идти? Вон по той дороге, на поле с удочками. Зачем же нам куда-то идти ловить рыбу, если речка прямо за забором? Затем, что рыба в ней мелкая, а Яша решил показать мне другое место. Однако — (представим себе) — облака были чреваты дождем, рыба бурлила вокруг наших поплавков, но на корм не зарилась. И под дождь мы попали, он шел сквозь нас, он задыхался в кедах, и молнии поблизости хотели запечатлеть свой частокол, а может, фотографы нас вспышками пугали, прожекторы могли вокруг взрываться от струй холодных, как в кино Феллини.
Не помню, когда (все в юности, как в мифе, происходит в одно и то же время) я поставил себе за правило развивать свою фантазию и придумывать, изобретать детали до тех пор, пока не получу правдоподобную картину и пока не уверю себя, что происходящее со мной было именно таким. И мне казалось, что моя фантазия — рабочая лошадка — не очень-то способная на фантастические приключения, а потому она волей-неволей обходит одно и то же поле и ее копыто нет-нет, а собьет землю с какой-нибудь присыпанной землей пропажи. И вот так, как у меня возникала картина чего-то возможного, происшедшего сейчас в моем вымысле, а значит, уже случившегося, так я мог бы выдумать путь к Яшиной даче. Чего же проще?
От водокачки расходилось четыре дороги, и по всем четырем тянулись люди — недавние соседи по электричке. Одна дорога отпадала, потому что я только что промок на ней в замене своего воспоминания, значит, промокнув, мы с Яшей отправились по одной из трех. Если учесть первую, то она шла прямо по полю, и было бы странно, если бы Яшина дача оказалась в том симпатичном поселке, ведь совсем не обязательно было переходить поле и вдыхать сероводород, чтобы потом идти тем же полем под небольшим углом к реке. Оставалось две дороги: одна была хорошо замешана протекторами шин и побелена сухим цементом, а другая смиренной тропкой вела в низкие заросли тысячелистника, тмина и таволги, которые в наши с Яшей времена — то есть к концу лета — превращены были в высоко подвешенные сети белых соцветий и пыльцы. Я шел вперед, стараясь каждый встречный знак приветствовать, как прежнего знакомца. И огражденный досками песок, и цинковый забор, и вишню, с которой мне легко было сорвать выращенную воображением ягоду. На развилках я старался не останавливаться: представлял спину Яши, благо это легко было сделать — руки у него на виду. Все мое предприятие не имело под собой никакой надежды. Оно двигалось бесстрашной верой и так больше было похоже на творчество.