Когда по поручению епископа Кентерберийского один из вельмож обратился к черни с призывом немедленно отправиться в крестовый поход, над сценой внезапно зазвучал холодный Яшин голос:
Не правда ли что скажу, не так ли?
Зови же герольд в свой срок —
И белую розу горячей пакли
Каждому на чулок!
Он передал мне маленький свиток (золотистая фольга от конфеты) и комочек жеваной жвачки. Я недоумевал, что с ними делать.
А если епископ Падуанский
Флажки отметит крестом,
Скажи ему, Леопард итальянский,
Что золото помнит о нем,
Иначе висельники и ведьмы,
Чьим пурпуром речи пестры,
Давно бы под грай тех, кто чист и беден,
Залили мочой костры.
Я положил жвачку на краешек стола, потом опять взял. Яша нахмурился. Стол был заставлен благородными шахматами, замковыми декорациями из бумаги и конструктора, пластилиновыми человечками, обернутыми в полиэтилен и цветную бумагу, которые вместе с солдатиками из других эпох составляли драматическую массовку.
Довольно, оборванный сгусток срани,
Пред еретиком греть зады!
Есть тело, что к вам опускает длани,
Как в чашу святой воды.
Какое-то время Яша следил за всеми стадиями моей потерянности и равнодушно спросил:
— Ты верующий?
Я пожал плечами и боязливо попросил его больше не вводить в текст нашей пьесы стихов.
— Конечно, здесь есть богохульная вольность, — продолжал Яша, направляясь к книжной полке, — особенно в рифмовке грубых и сакральных слов. Но я готов показать тебе более страшные вещи из средневековых реалий и даже поэм. К большому сожалению, не приходится рассчитывать на адекватный перевод, и я смогу предложить тебе только отдельные цитаты.
Я смущенно любовался разноязычными изданиями Вийона, дореволюционными брошюрами о лексике труверов, роскошью каких-то торжественно-фривольных и до целомудренности мелких гравюр.
— Вот это слово в стихотворной подписи встречается чаще остальных. Оно означает «женский половой…»
— Яша, — я уже был в отчаянии и должен был признаваться, — я не умею понимать стихи.
— Какой-то юношеский комплекс? — строго спросил мой ледяной наставник. — Смотри, какая это красота из «Большого завещания»: «Телеса женщины, которые столь нежны, бледны, свежи и утонченны, живыми переходят на небеса». Понимаешь?
— Только потому, что ты произнес это прозой!
Впоследствии он стал целеустремленно выведывать у меня, не считаю ли я прозой сглаживание чувственной остроты, не думаю ли я, что поэзия — чересчур откровенное для чутких настроений искусство. Не кажется ли мне странным, что обостряется в стихах именно абстрактное и чужеродное. Больше всего его удивляло, что я, как напуганный туземец, слишком уж боюсь табуированной границы между стихотворным словом и прозаическим.