— Почему? — с почти строгим усилием в еще веселой интонации спросила она.
Я объяснил. В иных высказываниях не содержится ни малейшего доброго смысла за исключением добросердечия говорящего. Берем Европу или Русь Святую? Одинаково веселыми будут как ассоциация с бойким европейцем — уроки пасторальной распущенности уже усвоены, но галантность не стала еще главным способом отличать себя от простолюдина, — так и образ боярина Смутного времени, вытирающего об бороду руку и душащего нерасторопную девку в углу.
Вторая Юлия напряженно выслушала меня и кивнула в знак понимания.
— Сомневаюсь, чтобы все это пришлось понять моей маме. Она просто пришла в восторг от твоей угловатости и церемонности. А мне это в тебе нравится меньше всего.
Мама Второй была когда-то бравой миловидной женщиной, которая теперь, страдая нервами, стала, по словам дочери, несдержанной и крикливой. Впоследствии в моем присутствии мама только сладко смотрела на меня, обязательно норовя перекормить и горячо выяснить при этом что-то пустое (к примеру, бывают ли у снежных людей хвосты), и глаза у нее были полны желтоватой влажной дымкой, а голова всегда трогательно съезжала набок. Крупноголовая дама с голосом сконфуженной карлицы. Следов отца в доме Второй Юлии не замечалось. Может, поэтому ее мать смотрела на меня, как на снежного человека. Впрочем понятно желание любой матери с одинаковым добросердечием привечать возможного жениха.
Юлия Вторая была неутомима в привлечении внимания. Она была смесью своевольной скромности и привлекательной невоспитанности. Грубость ее была мгновенной и оставляла ощущение пронесшегося облака: три капли дождя бесследно растворились в воде, а мы и не успели принять решение удалиться с пляжа. Я все время — памятуя о том, что изначально видел в ней двойницу Первой — сравнивал их, а может быть, нуждался в Первой как в образце для оценки других девушек. Поэту все они только о ней бы и напоминали.
Вторая часто и избыточно много смеялась — всполохами, расточительными взмахами она высеивала смех, как сорняк, хотя еле уловимая улыбка у нее была очень привлекательной, и вот она-то оказывалась редкой, ускользающей, затененной. Эта улыбка очень напоминала Первую Юлию, но увидеть ее можно было только в момент зависания, рассеянной тоски, а Вторая в таком состоянии бывала не часто и поэтому неизменно рушилась в холодную смуту дробного хохота, щедро открывавшего верхние зубы. Улыбка была ценнее. Она вызывалась скорее неуверенностью, чем радостью ее носительницы. Вторая Юлия, будучи во многом осведомленной, дьявольски начитанной девицей, больше всего смеялась собственным шуткам. Мои старания, как правило, вызывали у нее только уважительное и нарочито умненькое внимание, не больше. Не помню ее хохочущей из-за действительно смешных вещей. Можно было сломать шею на вознесении порхающих острот, исполнении артистических историй, сочинении пленительных каламбуров, как вдруг моя сомнительная инфантильная плоскость испускала из нее столько солнца, лучи света били из влажных белков, зубов, дрожащих волос, что я не верил своему счастью и благодарил небо, которое с детства смешивало меня с примитивными видами детенышей, и теперь я был способен разгонять тучи.