Закатывалось солнце за горы Пай-Хоя, она возвращалась в чум и шила себе приданое.
Пимы жениху она украшала рисунком оленьих рогов из алого, синего и желтого сукна. Из тонкой шкуры мертворожденного нерпеныша она шила непромокаемый кисет для табака. Она шила себе паницу — подобие шубы из мягких белых оленьих шкур, и чудеснее ее паницы я не видел ни одной на свете.
Мягкий отблеск костра падал на широкое лицо девушки, на ее черные глаза, светившиеся тихим огоньком счастья.
Она шила приданое, изредка наблюдая за тем, как я записываю в тетрадь легенду о Таули Пиэтомине, которую спела мне вчера слепая сказочница Нярконэ.
Отложив на минуту шитье, девушка сказала с сочувствием:
— Тяжелая у тебя работа, товарис. — Она вздохнула и, помедлив немного, добавила: — Парень у меня есть. Там, далеко… — Она неопределенно махнула рукой. — Вверху Сюррембой-Яга живет пастух, Яптэко ему имя. Он еще в шахматы хорошо играет. Лучше всех в тундре. — Девушка помолчала и вновь вздохнула. — Я ему две недели письмо сочиняла. Голова у меня шибко же разболелась. Я заплакала и бросила письмо в огонь. Не выходит. Тяжелая у тебя работа, товарис…
Я посмотрел на девушку, и неожиданная мысль пришла мне на ум. Я предложил ей продиктовать мне письмо к Яптэко. Девушка смущенно сказала:
— Я хотела попросить тебя, да боялась… Напиши, а я сама переведу на бумагу…
Не откладывая дела в долгий ящик, я принялся за письмо. Я объяснился в любви Яптэко, и девушка с гордостью посмотрела на меня.
— Ишь ты какой! — сказала она. — От твоих писем много девушек, верно, плачут. Влюбятся и плачут…
И всю ночь она переписывала карандашом письмо.
— Я его и второй раз пошлю, больно уж оно хорошее, — сказала она.
Я объяснил ей, что так не надо делать, и написал еще три письма к Яптэко Манзадею. Каждое письмо я пронумеровал, чтоб она не спутала и не послала более нежное письмо раньше, чем это полагалось.
(Позже я узнал, что, посылая письма, девушка старательно ставила на них и номер, поставленный мною.)
Утром я простился с Тоней Вылко. Я захватил ее письмо к Яптэко. Она, смущенная и взволнованная, проводила меня до третьей сопки.
— Жалко, — сказала она, — встал бы на учет в нашу организацию, и тебя бы даже секретарем райкома мы выбрали. Ты чуткий товарис, правда?
— Правда, — сказал я, — мне полагается быть таким.
Но девушка не поняла моей иронии. Она грустно посмотрела на горизонт, на реку Сюррембой-Яга, которая несла свои воды мимо стойбища ее любимого парня.
— Вот видишь, — сказала она, — ты и сам понимаешь это. — И замолчала.
— Ну, прощай, — сказал я, чтоб замять неловкое молчание, — прощай…