Дом жадно смотрит на нее, вглядываясь в самую душу, рассекая ее темными нитями паутины, вцепившимися десятками крючков на кончиках. Не пустить, не дать удрать, не разрешить уйти. Дом сопит сотней трещин и дырок, жабрами черных руин, высящихся над округой.
Время не пожалело новостройки, кирпичные и светлые. Оголенные скелеты многоэтажек, поднявшихся перед Войной, обглоданы протекшими годами и голодными ветрами. Обточены мириадами дождевых капель и биллионами льдинок алмазной крепости, двадцать лет обдиравших каждый развалившийся костяк.
Под грудами растрескавшегося кирпича и выгнутых китовьими остовами крыш неровно спят души непроснувшихся жильцов. Они не выжили, даже не дождавшись разорвавшегося рядом солнца. Они умерли от невесомых крохотных убийц, рассеянных над бывшим поселком пролетавшей стальной смертью. Выращенные в лабораториях крохи убили огромных и маленьких людишек, не уцелели ни стар, ни млад.
Их крики слышатся даже сейчас. Режущие битым оконным стеклом, раздирающие ржавыми граблями, шинкующие трухлявыми вертелами. Крики ползут со всех сторон, окружают, шипят рассерженными гадюками, вцепляются в незащищенные живот и пах. Ледяными спицами втыкаются в хребет, косточку за косточкой, нерв за нервом. Вопят убиваемыми кроликами в голове, терзая даже не уши, кроша изнутри зубы и выдавливая глаза.
Сиреневые, салатовые, красные души погибших текут со всех сторон. Незаметно и обманчиво медлительно, все ближе и ближе. Перекатываясь через зеркало разом замерзшей земли, тянут острые пальцы-щупальца, ругаются, видя расстояние. Наша наша наша нашанашанашанаша… шепот придавливает тяжелее рухнувших этажей. Не отпускает, манит к огненным провалам мнущихся черепов, к белоснежным клыкам в сухих обескровленных пастях.
Души, склизкие и опасные, катятся дальше и дальше. Живая, пульсирующая своим теплом дурочка притягивает магнитом. Голод и желание идут раньше хозяев, загнутыми пиками колючей проволоки хлещут, впиваются прорастающим страхом, обездвиживают.
Приторный запах сгнившего абрикосового сада и серая плотная завеса уморенного коровника идут перед ними. Ноздри бы заткнуть, да руки плетьми вдоль тела, мягкие на кончиках пальцев и закостеневшие выше, бледные, бесполезные руки. Тлен и гниение все кучнее, все плотнее – сзади, справа, слева.
Крик не пугает желающих живого тепла. Вопль не зовет на помощь бросивших ненастоящих друзей. Никакой помощи не случится, и никто не придет. Одна против ужаса, одна-одинешенька посреди стылой мертвой пустыни, раскинувшейся в недосягаемой для человеческих глаз темноте вдоль сдохшей железной дороги.