— Больше есть.
— Я не спрашиваю больше; а есть ли копейка?
— Найдется.
— Ну, так войдем в курень; скоро станут вечерять.
Курень была одна огромная комната вроде большого рубленного сарая, без перегородок, без отделений, могущая вместить в себе более пяти- или шестисот человек; кругом под стенами куреня до самых дверей были поставлены чистые деревянные столы, вокруг их — скамьи; передний угол был уставлен иконами в богатых золотых и серебряных окладах, украшенных дорогими каменьями; перед иконами теплились лампады и висело большое серебряное церковное паникадило; несколько десятков восковых свеч ярко горели в нем и, отражаясь на блестящих окладах образов, освещали весь курень. Под образами, за столом, на первом месте сидел куренной атаман.
Когда Никита с Алексеем вошли в курень, казаки уже собрались к ужину и толпою стояли среди комнаты, громко разговаривая кто о чем попало. Всилу протолкались они к атаману между казаками, которые, неохотно подаваясь в стороны от щедрых толчков Никиты, продолжали разговаривать, даже не обращая внимания на то, кто их толкает.
— Здорово, батьку! — сказал Никита, кланяясь в пояс атаману; Алексей сделал то же.
— Здоровы, паны-молодцы. Чем бог обрадовал?
— Вот кошевой прислал в твой курень нового казака.
— Рад… Ты, братику, веруешь во Христа?
— Верую.
— А что тебе говорил кошевой?
— Поважать старших, бить католиков и бусурманов.
— Добре!
— Говорил стоять до смерти за общину и святую веру, ничего не иметь своего, кроме оружия; не жениться.
— Добре, добре! И ты согласен?
— Согласен, батьку.
— А еще что?
— А после сказали: ты еси попович, так и ступай в Поповичевский курень; там же и казаков теперь недостает.
— Правда, пет у меня теперь и четырех сотен полных: много осталось в Крыму, царство им небесное!.. А что был за курень с месяц назад, словно улей!.. Ну, перекрестись же перед образами и оставайся в нашем товаристве.
Между тем куренные кухари (повара) уставили столы деревянными корытами с горячею кашей и такими же чанами с вином и медом, на которых висели деревянные ковши с крючкообразными ручками — эти ковши назывались в Сечи «михайликами», — разносили хлеб и рыбу, норовя, чтоб она была обращена головою к атаману; принесли на чистой, длинной доске исполинского осетра, поставили его на стябло (возвышение) перед атаманом и, сложив на груди руки, низко поклонились, говоря: «Батьку, вечеря на столе!»
— Спасибо, молодцы, — сказал атаман, встал, расправил седые усы, выпрямился, вырос и громко начал: «Во имя отца и сына и святого духа».