И Маша цеплялась за свою семью, Матвей вынужден был признать это, иначе почему же разговора о разводе даже не возникало? Он мог бы сказать: «Все или ничего». Мог бы, если б не боялся, что она выберет «ничего» и тотчас исчезнет, освобожденная его непомерной требовательностью от негласных обязательств любви.
А вместе с ней исчезнут и незнакомое до нее тепло утренних поцелуев, пахнущих кофе, и звонки без повода: «Привет? Как жизнь?», и яблочный холодок ее щеки, когда она садится в машину с мороза… Все эти мелочи были похожи на елочные игрушки, которые и создают ощущение праздника, хотя ель и сама по себе хороша.
Матвей, до сих пор боготворивший импрессионистов, внезапно понял, что Машин портрет не доверил бы писать ни одному из них, ведь в ней важны были все детали. От невозможно прекрасной формы коротко остриженной головы, облепленной черными волосами, до коротких по нынешним меркам ногтей, которые Маша и не думала наращивать. Все противоестественное отторгалось ею как невозможное.
Поняв это, Матвей осознал и то, почему она решилась уйти к нему, хотя знала, конечно, знала, как опустошит ее эта беда – о счастье и речи не было… Но оставаться с человеком, которого не любишь, было для нее противоестественно. Растить детей в атмосфере притворства – тоже. Это казалось Маше преступлением перед детством, которое инстинктивно чурается всякой фальши.
«Стас ненавидит меня сейчас, – у нее бессильно клонилась шея, когда она говорила о старшем сыне. Подбитая птица. – Но если б я осталась с ними и продолжала встречаться с тобой, а он случайно узнал об этом, то возненавидел бы меня еще больше. Надеюсь, что больше – есть куда…»
В этом признании для Матвея таилось облегчение: она и мысли не допускает, что могла бы полностью от него отказаться. Ни тогда, ни сейчас.
И вот теперь он уезжал, а Маша оставалась с сыном. В этом не было ничего неправильного, только так она и могла поступить. Может быть, он и сам решил бы точно так же, будь Мишка его малышом… Но Матвея начинало корежить, как подожженную бумагу, стоило ему подумать о тех шести месяцах, которые им предстояло провести на расстоянии трехсот километров друг от друга.
Этот срок в два раза превышал тот, что составлял их сегодняшнюю совместную жизнь, и казался гигантским, не подвластным пониманию. Матвей не представлял, чем можно заполнить эти полгода, хотя до встречи с Машей полагал, будто устроил себе насыщенную и нескучную жизнь. Сейчас он видел впереди только бесконечные скитания между тем городом, где жили они с Машей, и этим – совсем для него чужим.