Гергана избегала встреч со мною. Мы виделись с нею два раза в столовой, но она лишь кивнула мне издали. Я окончательно потерял покой. Старался казаться безразличным, чтобы пресечь подозрения. Может быть, Гергана думала, что я отец, что я нарочно дал Виолете хорошую характеристику, чтобы ее приняли на работу на это предприятие и она опозорила имя рабочего? Гергана небось вписала все это в мое личное дело, руководствуясь своей железной логикой. Я, по ее представлениям, действовал с дальним прицелом и достиг желаемого, но она раскроет мою подлую игру…
Я все больше запутывался в своей собственной подозрительности и не замечал, что становлюсь смешон. Позавчера, встретив бай Драго, я спросил его в шутку: «Скоро ли будем есть утку?» — а он ответил: «Сезон еще не подошел». Это заставило меня задуматься. Интересно, почему сезон еще не подошел? Насколько мне известно, утки в это время, когда приближается зима, жирные, вкусные. Осень — как раз сезон уток. Чтобы не остаться перед ним в долгу, я сказал ему на следующий день, увидев его на заводском дворе:
— Весна на них не сезон, а осень — самое подходящее время.
Бай Драго посмотрел на меня немного удивленно:
— Ты прав. Но когда выпадет снег, они будут еще вкуснее. Тогда и на индюшек сезон наступит. Ты когда-нибудь ел индюшку с квашеной капустой?
Я ничего не ответил ему, решив, что он подшучивает над моей подозрительностью. Спустя дня два мы встретились с ним снова.
— Весной утки яйца высиживают и потому невкусные, — сказал он мне. — Даже вредные. Недаром говорится: индюшка должна снегу клюнуть, а утка — зернышка! Тогда их и едят!.. А когда они на яйцах сидят, они опасны!..
Я понял это как намек на Виолету.
— Всему свой сезон, — ответил я.
Так наш спор об утках ничем и не закончился…
Я был уверен: на предстоящем партийном собрании клубочек перестанет виться. Оставалось только бригадиру Иванчеву выступить против меня, и тогда я оказался бы в полном одиночестве.
Но почему? Разве я в чем-то виновен? Я припомнил слова Лачки (этого дурака, который умнее меня!).
— Будь осторожен, — сказал он мне как-то, — иначе останешься без руки!
И я решил со всем пылом и страстностью выступить против обывателей. Не только потому, что у меня были какие-то чувства к Виолете, но и потому, что страдал от остракизма тех, кто и сейчас пытался уколоть меня своим злым языком. Во имя человека! Во имя морали!.. Я испытывал идиосинкразию к таким словам. Удар, направленный против меня, был также ударом по Виолете, по ее судьбе. Она, как и я, испытала последствия одиночества независимо от ее характера; независимо от развода «в связи с целесообразностью». Мы словно находились с ней под одним колпаком, горели на одном костре. Вот почему я должен был сейчас ей помочь! Это была моя самая серьезная обязанность.