На улице метались снежинки, бились в стекла закрытых окон и таяли. Бай Стоян продолжал рассказывать приглушенно, чтобы его не слышали другие. Он рисовал конец любви, которая ушла навсегда. Я старался его успокоить. Пытался вернуть ему надежду. Утешал, благими словами облегчал его душевную боль. Но у него была своя логика, своя точка зрения. И когда он мне задал вопрос: «А что бы ты сделал, если бы твоя Чочка так поступила?» — я просто не знал, что ему ответить. Моя Чио-Чио-сан?.. Конечно, и я бы, как и многие другие, заговорил бы о принципах, о классовой борьбе. И я ему ответил:
— Недостойной любви я предпочел бы партию!
Бай Стоян пожал мне руку:
— Спасибо, земляк! Именно это я и хотел услышать от тебя! Ты один меня понимаешь! Спасибо тебе! — Он глубоко вздохнул и надолго задумался. Потом вдруг вскочил: — Представляешь, она начала ему вытирать нос, а он уцепился за ее плечо. И тогда у меня потемнело в глазах. Что было потом, не помню. Они бьют, и я бью! В стороне стоит Бонка и плачет. Кого оплакивала, не знаю: то ли меня, то ли адвокатишку. Наверное, его, потому что продолжала вытирать своим беленьким платочком кровь, которая хлестала у него из носа. И тут я рванулся, чтобы его прибить, но меня крепко связали и отправили в карцер… Вот и все.
На улице темнело. Раздался сигнал к обеду. Мы вышли в коридор, чтобы взять еду. Вместе с нами вышел и бай Стоян, но он не дотронулся ни до хлеба, ни до еды. Стоял перед алюминиевой кружкой и думал. Потом поднял голову, подозрительно оглядел всех. Он, видно, понял: все уже знают, что Бонка ему изменила.
Хуже ничего не могло случиться. Одни ему сочувствовали, другие подмигивали. Нашлись и такие, которые прямо в глаза ему говорили: «Не подобает революционеру, политическому заключенному, хныкать из-за какой-то юбки! Порви с ней, и все!» Некоторые ему советовали: «Если бы я был на твоем месте, я бы зарезал ее, как козленка!» «Зачем? — возражали третьи. — Сидеть в тюрьме из-за какой-то падшей женщины?» Слова «падшая женщина» злили и нервировали бай Стояна. Он даже влепил пощечину одному товарищу, когда тот назвал Бонку так. Пришлось после этого собрать партийных и запретить им, да и беспартийным тоже, вести всякие разговоры о Бонке и Стояне.
Разговоры, конечно, утихли. Прекратились и подлые улыбочки и советы. Бай Стоян успокоился, но ненадолго. Однажды он сказал мне:
— Ты знаешь, вчера я харкал кровью! Туберкулез напомнил о себе.
— Это нехорошо.
— Когда-то у меня были каверны, я тебе говорил… Нужно сходить в больницу на рентген. Если меня не отпустят, поищу другой способ.