— Пф! — фыркнула она, давая понять, что жить хочет.
— Отлично. Еще… Куда бы ты ни следовала, я должен быть рядом. Буду возить тебя на работу, в магазины… куда ты еще ходишь?
— Больше никуда.
— Отлично. И вот держи… — Иннокентий протянул кнопочный маленький телефон. — Если вдруг какая опасность, нажимаешь на единицу — я буду знать, где ты и что нужно бежать или ехать к тебе. Но труба должна быть при тебе даже в ванной комнате. Мы договорились?
Саша кивнула и ушла в гримерку готовиться к спектаклю, а он… Настала пора переговорить с главным режиссером, который приходит на каждый спектакль и смотрит одно и то же действо бессчетное количество раз. Легче повеситься, думалось Иннокентию, не понять ему их — работников культурного фронта.
— Войдите, — отозвался на его стук Геннадий Петрович.
Иннокентий сел напротив главрежа, достал удостоверение, положил на стол и подвинул к главрежу. Тот прочел, глядя в удостоверение, поднял вверх брови, после чего спросил:
— А что это значит?
— Там написано, но объясню без подробностей, — ответил Иннокентий. — Я приехал сюда охранять Боярову, она об этом понятия не имела. Как выяснилось, на нее уже совершено покушение — когда софит упал…
— Это случайность… — поспешно бросил главреж.
— Вы прекрасно знаете: это не случайность. Я лично видел человека на колосниках, но не разглядел, кто это. И потом, в вашем театре разе можно что-то скрыть? Между собой артисты шепчутся, что Боярову пытались убить. Увы, Геннадий Петрович, кто-то из вашей труппы ступил на дорожку преступления. К тому же Бояровой присылают намеки, что софит не последняя попытка убить ее. Так что давайте-ка поговорим, от вас я жду откровенности.
Бедняга Пинг-Понг краснел и бледнел. Что уж там за подозрения роились в его в мыслях — сложно сказать, но кудрявые волосики исполняли некий танец на голове, наверное, от ужаса, а может, потому, что он ерзал на стуле. Поняв, что творится с человеком, Иннокентий поспешил его заверить:
— Слушайте, я не убийца вашего драгоценного театра и не провокатор, а охранник. И когда нужно — детектив, сейчас совмещаю обе должности. А ко всяким комиссиям-мародерам, желающим прикрыть ваш театр, отношения не имею, меня не бойтесь. Кстати, знаете, как в подобных случаях поступают государственные правоохранительные органы? Прячут потенциальную жертву, я же пока только охраняю Боярову, разрешая ей играть, в противном случае ваше заведение станет, верно? Цените.
Вопреки ожиданиям Геннадий Петрович еще больше скис, обиженно опустил вниз уголки губ, будто попавшийся за руку мелкий воришка. На самом деле он попался на собственной наивности. Главреж слишком хорошо знал людскую природу, потому его спектакли дышали человеческими терзаниями, страстями, жизнью, а не являлись непонятным символизмом непонятно чего, когда даже сюжет теряется, а зритель готов закидать подмостки тухлыми яйцами. Просто сейчас до него дошло: то, что он пытался отчаянно сохранить так долго, что любил по-отечески нежно и защищал самоотверженно, раз-ру-ша-ет-ся. А Геннадий Петрович бессилен. Почему ему так казалось? Он идеализировал театр, в его понятии это коллективный разум, способный воспитывать в человеке прекрасное, доброе, вечное. Но что могут дать артисты, которые подслушивают, сплетничают, стравливают, предают и, наконец, докатились до убийства своей коллеги? Зритель не дурак, он нутром чует фальшь и отворачивается, а это признак конца, только глупец не замечает и не чувствует конец. Впрочем, Геннадий Петрович все замечал, но закрывал глаза на факты, сейчас открыл их и сказал: