— Дима, — сказала она, поражаясь тому мягкому, сочувственному тону, с которым выговорилось его имя, — я люблю другого человека и была с ним.
Произнеся это, Марина Николаевна с мучительной остротой осознала полную непоправимость, необратимость сказанного. Эти слова словно бы провели через их с Дмитрием жизнь некую резкую, черную черту, которая никакими усилиями уже не может быть стерта. А в следующее мгновение она увидела, что Дмитрий улыбнулся, потерянно и едва уловимо. Если бы он закричал, даже ударил ее, то и тогда она не была бы потрясена так, как этой его слабой улыбкой. И вновь сознание непоправимости и боли, которую она причинила близкому, родному ей человеку, обожгло ее.
— Что ж, спасибо за откровенность, — глухо проговорил Дмитрий. — Прости, я должен уйти.
Марина Николаевна осталась в квартире одна, и это одиночество легло на нее такой тяжестью, что не продохнуть. Оно даже оттеснило на время только что происшедшее между ней и Дмитрием и как черное, мутное облако, топя в себе все, заполнило ее душу. Ей даже мерещилось мгновениями, что и дети, и мать ушли из дома не случайно, что это имеет отношение к ее связи с Павлом, как расплата.
Мысль о Павле вызвала у нее острое желание увидеть его или хотя бы поговорить с ним. Только он на всем свете мог и должен был разделить и облегчить ее одинокую муку и тоску. Она подошла к телефону, положила ладонь на холодный изгиб трубки и тут же поняла — нет, никак нельзя. В ее звонке к Павлу в такую минуту было бы что-то стыдное, унизительное. Бросилась за поддержкой, видите ли… Нет и нет. Со всем, что случилось, надо справляться только самой.
О происшедшем и его последствиях она сейчас думать не могла — таким все это представлялось мучительным и страшным…
Ей казалось, что Дмитрий ушел из дома давно, но, случайно посмотрев на часы, она увидела, что прошло всего лишь около десяти минут. Чувство одиночества продолжало прямо-таки физически мучить ее, и спасения от него не было, потому что никого, кроме Павла, она не хотела бы видеть. Даже детей и мать. Недавний сон с собственной обнаженностью среди зимнего холода вспомнился ей. Теперь она тоже чувствовала себя обнаженной, только не физически, а духовно. И было стыдно и страшно, что войдет мать или кто-то из детей или они вместе, и при первом взгляде на нее им все станет ясно…
— А где же Дмитрий? — спросила мать, едва появившись на пороге комнаты.
— Ушел, — с непонятной ей самой резкостью, грубостью почти ответила Марина Николаевна.
— Куда?
Марина Николаевна отозвалась не сразу. Ей и жаль было мать, и в то же время, после того, что она сказала Дмитрию, она не могла больше лгать и притворяться. У нее просто не было на это сил. Да и зачем? Поможет ли ее притворство матери? И на какой срок? На день, на два?..