И скрежет лопаты по углю, и маслянистая шелковистость его пыли на пальцах — все это давно и хорошо было знакомо старику. Казалось, закрой глаза, и вот они, двадцатые годы, когда он крепильщиком на шахте в Макеевке работал. Завербовался на год, а отбухал целых три. В ту пору он впервые дерево и стал уважать по-настоящему. Такую ведь махину над собой деревянная крепь удерживает! Да и сам уголь, как он узнал тогда, от дерева произошел.
Вспомнилась шахта, сырая теснота и сумрак, и такие же, как и в войну, осклизлые бревна в руках… А потом девичье лицо неведомо откуда выплыло, заслонило собой все. Белозубое, смеющееся. Оксаной, что ль, ее звали?..
Старик часто удивлялся противоречивости своего представления о собственной жизни. Иногда казалась она исчезающе малой, сжатой в крохотную какую-то точку. Только что мерещилось, был пацаном, мальчонкой сопливым, и вот дряхлый старец уже. Где оно, все остальное, куда пропало? А иногда, если приходилось задерживаться на воспоминаниях особенно пристально, жизнь разрасталась, расширялась бескрайно и неудержимо, и возникало удивление — как же это можно такую огромность в один человеческий век вместить?
В очередной раз насыпая в ведро уголь, он услышал сердитый голос:
— Что же это вы делаете, господи? Да разве ж можно так!
Старик обернулся и увидел невестку. Она казалась такой разгоряченной, словно не подошла к нему, а подбежала. Волосы ее растрепались, красные, яркие губы были полуоткрыты, сквозь загар на щеках проступал румянец.
— Видишь, Петька, придурок, куда все вывалил? — сказал он. — Надо ж проезд освободить чуток.
— Так не вам же это делать, дедушка! — возмущенно воскликнула невестка. — Разве можно такое творить? А сляжете, тогда что?
— Это с какой же стати? — усмехнулся старик. — Не собираюсь пока.
— А тут не ваша воля! Долго ли надорваться в таких годах?
— Ничего, ничего, я помаленьку. Что ж мне теперь, сиднем сидеть?
— По силам надо выбирать. Ну-ка, ну-ка! — Она отобрала у него лопату, подхватила ведро и быстро зашагала к сараю.
Старик побрел следом за невесткой. Он смотрел ей в спину и не мог оторвать от нее взгляд. Свобода, уверенность и сила ее движений как-то завораживающе действовали на него. Он видел ее полные, покатые, чуть напряженные плечи, ее широкие бедра, мускулистые смуглые ноги, и давнее полузабытое чувство, которое он испытывал когда-то при виде красивых женщин, неожиданно вновь шевельнулось, забрезжило в нем. Оно было едва уловимым, готовым вот-вот исчезнуть и именно потому горьким, как полынь… Ему показалось на мгновенье, что в этом чувстве и заключается тот остаток не израсходованной еще жизни, который он все еще сохранял в себе.